Опустился. Хотелось покоя,
Тишины и побыть одному.
Сам не знаю, зачем, почему.
Впрочем, с каждым бывает такое.
Вскоре в парк эти двое вошли —
Фронтовик и юнец. Не пошли
На пустую скамейку. Не глядя,
Сели рядом. Хотел я уйти,
Но юнец обратился: «Прости,
Не богат ли ты спичками, дядя?»
«Может, сын его, может, племяш, —
Я подумал. – Ещё не алкаш,
Но, видать по всему, – выпивоха».
И взяло любопытство меня,
Ибо в том, что спросили огня,
Никакого не было подвоха.
Подогретый отнюдь не ситро,
Был он зол. Взгляд ужасен и колок.
Налицо был похмельный синдром,
Как бы точно подметил нарколог.
«Не сберечь, не спасти ничего!» —
Говорил он. Дрожали его
Мелко руки. Весь вид был ужасный.
И унять эту дрожь он не мог,
Спичек целый извел коробок
На какой-то окурок несчастный.
«Мир стремительно падает в ночь, —
Говорил он. – Ему не помочь,
Не спасти, не сберечь его душу.
Скоро волны нахлынут на сушу.
Примирись, человек, и не плачь!
Не рыдай – мир вконец обезумел.
Может, завтра планету, как мяч,
Зафутболит ракетный Везувий».
«Замолчи! Да отсохнет язык
У тебя, – отвечал фронтовик. —
Что тебе за кошмары приснились?
Ты такого о мире не смей!
Мать-Земля!
Как глумились над ней!
Как над нею жестоко глумились!
Я-то помню…
А ты вот – хорош.
Неужели на свете живёшь
Лишь затем, чтоб напиться к обеду?
Я на фронте наркомовских сто
Пил с товарищем верным за то,
Чтоб скорее приблизить победу…»
«Отвяжись!
Ну чего ты пристал! —
Молодой со скамейки привстал. —
Тут пивная откроется скоро».
Поднялся фронтовик и, кляня
Молодого, ушел от меня
Вместе с парнем. Конца разговора
Я не слышал…
Ну кто он ему —
Этот юноша, ввергнутый в тьму,
Слепо Бахусу верящий только?
Дунул ветер – и, как колобок,
Прочь пустой понесло коробок,
И печально мне стало, и горько.
Следом сор уносило и лист…
В парк вошли пионеры. Горнист
Затрубил и призывно и нежно.
«Пусть всегда будет солнце!» – он пел.
«Пусть всегда будет небо!» – он пел.
Да, мой мальчик.
Конечно.
Конечно.