Обсуждая эту тему, медики поначалу спокойно, затем несколько возбужденно выслушивали друг друга, не соглашались, предлагали каждый своё, негромко шумели, задавали глубокомысленные вопросы, выходили вон из палаты и опять собирались у моей кровати. Наконец, они к чему-то пришли, после чего Владимир Александрович всех поблагодарил за помощь.
Халаты сразу утратили ко мне интерес и, всё ещё обсуждая между собой что-то, далекое от медицины, разошлись. Тогда медсестра еще какое-то время повозилась с моей «системой» и дозатором, который был обязан работать непрерывно и без каких-либо перебоев, и тихо удалилась.
Опять я оказался предоставлен своим невеселым мыслям и воспоминаниям, на которые, казалось, был устойчиво ориентирован, иным почти не интересуясь. Но думать мне следовало о другом (этого я пока не знал), ибо нечто интересное для меня всё-таки уже произошло. А именно: я оказался надолго, очень надолго зависимым от этого жужжащего ящичка, непрерывно вдавливающего в мою кровь пресловутый дофамин. И стоило этому работяге остановиться хоть на секунду, как меня выгибало в пояснице и, как говорится, далее всё по списку, вплоть до остановки сердца… Стало быть, перевод в неврологию, о котором мне недавно объявили, отложен. Знать бы, насколько? Но этого, похоже, не только никто не знал, но и не намеривался по этому поводу переживать. Нет, так нет! И порешили мой дозатор не отключать, раз уж я без него загибаюсь. А до каких пор так будет, пока и думать не хотят!
Казалось бы, ну и что? Больной человек! Мало ли что с ним случается? Вылечат! Однако же, на мою беду, такой реакции ни у кого никогда не наблюдалось, и приставленная ко мне медицина терялась в догадках, напрягалась, искренне пытаясь покончить с ненужными ей заморочками, но не знала способа, как это сделать! И потому прошедший на моих глазах консилиум дружно постановил ничего пока не решать: пусть больной полежит; пусть он приспособится, может, окрепнет, а уж потом и поглядим!
«Так я и лежал сутки напролет, почти как мумия! Того и гляди, сходство между нами станет усиливаться! – вполне обоснованно тревожился я. – Лежать надоело до невозможности, спина затекала, голова нестерпимо болела от соприкосновения с подушкой, казавшейся придорожным булыганом, мышцы слабели, кишечник дурил. Лежать приходилось днем и ночью! Без как-нибудь обозначенного срока! Наедине со своими воспоминаниями и туманными перспективами: поднимусь ли вообще? И хотя духом я не падал и был уверен, что немощь моя временна, иначе и быть не может, но и причин для радости не находил, что, конечно же, подрубало меня психологически! В конце концов, надеяться и верить можно сколько угодно и во что угодно, но грош этому цена в столь безнадежных случаях, как мой! И как его назвать иначе, если врачи ничего в моей болезни не понимают! Если лишь чуда откуда-то ждут, как и я!»