А я туда залез, чтобы записку спрятать в
беличьем гнезде,
В которой начертал я сокровенные слова,
уже давно забытые.
И вот, мужчина средних лет, стою под дубом
среди зелени оврага.
О боже, не такой уж он высокий. Чего я так
вопил?
От силы будет в нем пятнадцать футов.
Я без усилий на него могу взобраться.
Что я и сделал.
И присел на корточки, как старенький дикарь.
Благодаренье Богу,
Что никто не видит великовозрастного дылду,
Нервически вцепившегося в ствол.
И вот, о боже! Меня объял благоговейный ужас.
Передо мной и беличье дупло, и позабытое
гнездо.
Припав к стволу, я долго думал, в себя вбирая
и листву,
И облака, и тучи, что пролетали мимо,
бесстрастные, как время.
А что? А что? Что если? – думал я. Но нет.
Ведь сорок лет прошло!
Записка, что я спрятал? Наверняка давно
украдена.
Мальчишка (или филин) стащил ее,
прочел и в клочья изорвал.
Она скользнула в озеро пыльцой, каштановым
листом иль дымкой одуванчика,
Что рассыпается по ветру времени…
Нет. Нет.
В дупло я всунул руку, пошарил пальцами
поглубже.
Ничегошеньки. И снова ничего. Но, зарываясь
глубже, я нащупал и достал:
Записку,
Подобно мотыльковым крылышкам,
попудренную, сложенную плотно.
Она была в сохранности. Ее не намочили
дождевые струи,
она не выцвела на солнцепеке. Она лежала на
моей ладони. Я ее узнал:
Листок линованной бумаги из блокнота
с головой индейца сиу.
Так что же, что же, что же я написал на нем
давным-давно?
Я развернул его. Теперь уж мне пора узнать.
Я развернул его, и прослезился, к дереву
припал.
И волю дал слезам бежать по подбородку.
Ребенок милый, странное дитя, которое
познало время и года,
И обоняло смерть душистую с цветов на
дальнем кладбище.
То было посланием в будущее, самому себе.