Коридор раскрылся – не в комнату, но во внезапный большой холл. Тот был доверху набит таксидермией – склеп викторианы. Со стен, как сотня Фалад, смотрели головы млекопитающих; бизон, застоявшийся, как стареющий солдат, рядом с гипсовым игуанодоном и обтерханным эму. Роща консервированных шей жирафов, их головы – лесной полог.
Дзинь, звяк. Под лампами дневного света чучела отбрасывали резкие тени. Билли услышал еще один тихий звук. Он доносился из темноты у стены, глубоко из подлеска экспонатов.
Билли сошел с тропы. Углубился через неподатливые старинные тела, пробивался в чащу звериных останков. Поднял взгляд, словно на птиц, и продолжал путь к беленым стенам. Других звуков он не слышал – только собственные усилия и шорох одежды по высохшим шкурам. Обошел стопку запчастей бегемотов и вдруг вышел на то, что признал не сразу.
Стекло – старая стеклянная емкость больше всех, что он видел. Цилиндр по грудь, с крышкой, с фестончатым основанием, с фиксатором цвета мочи и экспонатом, на который Билли и уставился. Внутрь грубо впихнули что-то слишком крупное для емкости. Полинявшее, прижавшееся к стеклу глазами и лапами, с висящей, как раскрытые крылья, драной шкурой, – но Билли и сам уже отрицательно качал головой.
Он видел: то, что он принял за шкуру, – рваная рубашка; то, что он принял за линьку, – безволосье и разбухание; и что, о Боже ты мой Всемогущий, прямо на него смотрел, со сломанным носом, размазавшись по внутренностям контейнера, человек.
Билли не путался у полиции под ногами. Даже вызвал ее не он. В первые моменты ужаса, когда он, забыв как дышать, рванул наверх, ему не пришло в голову позвонить. Он просто побежал к двум офицерам у Центра Дарвина и закричал: «Быстро! Быстро!»
Их полку тут же прибыло, полицейские отгородили еще больше территории музея, объявили подвал вне зоны доступа. Сняли у Билли отпечатки пальцев. Налили горячего шоколада от шока.
Никто его не допрашивал. Посадили в конференц-зал и велели не уходить, но никто не интересовался, как он нашел то, что нашел. Билли ждал рядом с потолочным проектором, телевизором на подставке с колесиками. Прислушивался, как разгоняют музей, испуг толпы.
Больше хотелось одиночества, чем свежего воздуха. Хотелось, чтобы тело наконец отдрожало всю свою панику до конца, так что он сидел и ждал, как велено, с мутнеющими от пара очками, когда делал глоток, пока дверь не открылась и внутрь не заглянул Бэрон.