Стояла тёплая осень, лошадь легко бежала по хорошей дороге, и Пётр Петрович уверенно правил ею. Вскоре он, прервав тяжёлое молчание, разговорился, сообщив, сколько времени займёт дорога, что они увидят по пути, и ещё расхваливал пансион и саму хозяйку. Говорил, что она хороша собою, хоть и стара, веселого и романтичного нрава, что о ней доброжелательно отзывались его знакомые, которые отправили туда аж трёх своих дочерей. В общем, он старался сделать то, что не делал прежде – скрасить дочери её минуты отчаяния. Он искренне считал, что делает всё во её же благо. Чтобы поддержать девочку, он сказал, что верит, что мать была бы счастлива знать, что она будет учиться в этом пансионе, авось и сама бы отправила её туда, если была бы жива, чем вызвал новый поток слёз, который Лизет попыталась скрыть, вытирая кулачками щёки, благо она сидела позади отца, а он оглянулся только раз на неё за всю дорогу.
Петербург, серый и неприветливый, поразил и ужаснул её; она была здесь только раз, у родственников отца, и тогда, будучи ребёнком, очень обрадовалась, закончив визит, а когда их коляска выехала из города, она совсем развеселилась и расшалилась, предчувствуя скорое приближение к родному дому. Мать долго не могла добиться от неё причины такого хорошего настроения, а девочка дразнила её, забавляясь всё больше, и так, веселясь, они ехали всю дорогу. Снова слёзы навернулись на глаза Лизет при этом воспоминании о матери; тяжело она выбралась из коляски, хоть и с помощью отца, но ей потребовалось времени больше, чем обычно.
Их у ворот встретила высокая, статная женщина в черном платье с белым кружевным воротником и такими же манжетами. Ворот скрепляла серебряная брошь, золотые часы висели у пояса, и больше не было никаких украшений. Она улыбалась новой воспитаннице так тепло и искренне, что смело можно было сказать, что улыбка её главное украшение, а остальные были бы излишни.
Наступила минута прощания отца и дочери; он глядел на неё растерянно, не зная, что следует сказать, нужно ли проявлять эмоции, присущие такому случаю или лучше отстраниться, чтобы не травмировать своё дитя ещё больше. Она же стояла безучастная, опустив глаза в землю. Наконец, он решил всё закончить, мягко пригнул её голову и поцеловал в лоб, сказав, “Ну, оставайся с Богом”, залез на козлы коляски и отбыл прочь. Лизет смотрела ему вслед, глотая слёзы и чувствуя, что никогда до этого не был он ей таким родным, и почему она ничего ему не сказала? Возможно, он желал и надеялся, что дочь произнесёт несколько ласковых слов напоследок. Почему она так боялась его и робела?