– Уи-и-и-и-и-и-и-и-и!!!
– Алхимик…алхимик?! – завопил
тут лысый, размахивая руками.
– Но как же… как?! – орала в
такт ему учрежденческого вида дама.
Оракул же, широко открыв глаза, тихо зеленела на своем
стульчике. Похоже, она что-то прозревала, и это что-то ей
капитально не нравилось, поскольку вид алкашный сменялся на вид
трупный с каждой секундой.
Макаренко в виду молодости и ленинградской прописки
опомнилась первой.
– Портрет… – пробормотала она и, кинувшись к
оракулу, затрясла ее за лацканы поношенной синей кофточки. – Я
слушаю…портрет!
В
ответ оракул поглядела на нее белыми дикими глазами, сдавленно
пробормотала «mama mia…», и ее громко вырвало на Макаренко. Причем,
судя по отчаянным жестам оракула, ничего прибавить о характере
новорожденного она была не способна.
Последовали Содом и Гоморра в несколько уменьшенном масштабе.
Ругательства Макаренко мешались с новыми потугами оракула и
восклицаниями остальных коллег по цеху. С непередаваемым
злорадством заливался плачем новорожденный в отдалении. Во все
органично вплетался визг Зоси, которая или увлеклась, или что-то
вывихнула себе, поскольку кричала с непритворной болью.
Человек в тени потер лоб и пробормотал, что прерывать это
представление было бы кощунством. Его удивление уже прошло, и
выглядел он, пожалуй, даже довольным.
– Алхимик, – бормотал
он, по стенке огибая растущую панику в коридоре. – Меня устраивает
и алхимик. Не самое плохое качество, если обратить его во
благо…
Он
шел туда, где затихал детский плач.
Когда Арка открылась впервые – мы не знали, что и думать. Это
было недоумение чистой воды.
Во
второй раз было изумление. Потому что не должно было быть второго
раза.
На
третий раз – была злость, а с ней закономерный вопрос: «Какого
Хаоса?!» Потому что мы были твердо уверены, что третьего раза
не могло быть.
В
четвертый раз мы обрадовались. Потому что сами хотели, чтобы это
случилось.
В
пятый раз мы встретились молча.
Это
было страшное, тяжелое молчание, когда все приветствия после
полугодовой разлуки состоят из кивков, когда ни один не смотрит на
другого и при этом каждый знает, что делать дальше и что чувствуют
по этому поводу остальные. И носятся в воздухе невысказанные, но от
этого еще более ощутимые слова.