Однако прерывать
разглагольствования фон Глатца он не собирался. Сбавив громкость
динамиков до необходимого минимума, сам он мысленно раз за разом
возвращался к проповеди приора Герарда. Он думал, что позабыл ее,
но сейчас, сидя в кабине «Судьи», обнаружил, что помнит многое
почти дословно.
"Я позволю вам
прикоснуться сегодня к чуду. Отворю дверь, в которую вы стучите, и
позволю увидеть, что находится за ней".
В представлении
Гримберта совсем не такая проповедь была уместна перед лицом
сошедшего чуда. Чуда, которого так долго ждал заброшенный и
посеревший от старости Грауштейн. Хороший проповедник не упустил бы
такого шанса, он напоил бы паству сладкими душеспасительными
речами, пронизанными апостольской мудростью и укрепленными
надлежащими и к месту приведенными цитатами из святых отцов. Слова
же Герарда были горьки, как яд. Он словно швырял чудо в лицо
собравшимся, не испытывая при этом ни душевного трепета, ни
почитания, одну лишь горячую презрительную ярость.
Он знал, понял
Гримберт. Знал цену этого чуда, такого нелепого и бесполезного. Вот
откуда это сочащееся презрение в его словах. Люди, которые
собрались в Грауштейне со всех окрестностей, не хотели истинного
чуда, как не ждали и сошествия духа Господнего. Они явились за
ярмарочным фокусом, о котором можно будет после с придыханием
рассказывать соседям. За необременительным ритуалом, который
приятно будет вспоминать. За жалкой надеждой, которую можно будет
баюкать в истерзанной сеньорскими кнутами душе.
Этим людям не
нужно было чудо – и Герард это знал, как никто другой.
- …но когда на
меня двинулись сразу два берберца, тут даже у меня сердце в пятки
ушло. Двое на одного! И оба в доспехах по высшему
классу!
Очнувшись от
задумчивости, он обнаружил, что диспозиция за столом почти не
изменилась. Красавчик Томаш что-то рассказывал, ожесточенно
жестикулируя руками и усеивая стол перед собой капелью желтой
слюны. Ягеллон внимал ему с холодным интересом. Шварцрабэ, сам уже
немного набравшийся, пьяно хохотал и то и дело хлопал себя по
ляжкам. А вот Франц уже, кажется, покинул их общество прежде
времени. Еще не отключившийся, он сидел на своем месте, уставившись
в пустоту немигающим стекленеющим взглядом, сам похожий на
опустевший и брошенный хозяином доспех.
- Берберцы! –
Шварцрабэ пренебрежительно махнул рукой, - Скажите на милость! Я
имел дело с берберцами. Может, на море они и опасны, но на твердой
земле с ними разделается даже ребенок. Я как-то за один бой уложил
два десятка!