Не останавливаясь тем же вечером и двух часов в местном грузинском ресторане на стадии недолгой романтической привязанности, Михаил каким-то чудесным образом оказался героем постельной сцены с двумя такими разными любовниками, потому что, хотя и страдая чрезмерной любовью к алкоголю, остальных эмоций был почти что лишён, его же избранница в них просто купалась. Они были смыслом её существования, и она наполняла ими всё, что попадалось на её пути. Ирина была полной его противоположностью, не минусом, который так притягивает плюс, но собранием всех качеств, которые он не любил, даже ненавидел в людях. Непостоянство и непоследовательность, эта дикая эмоциональность, которую приходилось прямо-таки силой хотя бы на время гасить, ревность и злость – настоящая, животная, бессмысленная злоба на весь так сильно обидевший её мир, на судьбу и провидение, на него – любого него, который был с ней сейчас рядом. Такое не могло вызвать в нём ничего, кроме отвращения, и всё же… этот тонкий, чуть вульгарный аромат её духов. Из этого тела сочилась жизнь, чистая и неподдельная. Это тело не знало сомнений и иных страстей, кроме страстей любовных; последние дарят ощущение эйфории, первые разлагают душу ещё при жизни. От неё не исходил этот привычный, хотя и едва уловимый запах тления, когда жизнь подменяется существованием, заботящимся лишь о том, чтобы продлить самое себя, и потому избегающим сильных переживаний, дабы не заработать лишний седой волос или морщину.
Она жила, эта вечная крыловская стрекоза, упивалась мгновением своей молодости, щедро растрачивая её в потоках наслаждений. С одинаковой страстью отдавалась она как пороку, так и благодеянию, следуя порывам своего сердца, души да хоть бы и матки, но только не мозга. Именно мозга, а не ума, потому что, обнимая эту кристаллизованную сексуальность и красоту, Михаил чувствовал, что ум и интеллект в понятных ему доселе формах оставляют его, и пусть на одну ночь, но он научился вдыхать эту эссенцию чистого счастья, ибо обладать ею сейчас и было счастьем истинным, которое ощущаешь всем дрожащим от восторга нутром. Её полуулыбка, слегка раздвинутые, как бы в презрительной усмешке уголки рта, была создана для того, чтобы влюбиться в неё без памяти, и нимфа, трепещущая от наслаждения в его руках, очевидно не раз бывала предметом самой пылкой страсти и самой нежной любви, слитых воедино в поклонении её совершенству.