мне делать, чем именно я могу отозваться на все эти благодеяния свыше. Я узнала место захоронения Павла Вигилянского, которое было потеряно. В советское время церковное кладбище полностью уничтожили; благодаря народному почитанию уцелела только одна могила – «батюшки Алексея»: получилось так, что, оберегая память праведного чудотворца и ухаживая за его могилой, жители села спасли от разорения и сохранили для нас его святые мощи, которые впоследствии, после его прославления, суждено было обрести Православной Церкви. Но остальные захоронения, увы, сровняли с землёй. Теперь же из архивных документов я знала, что отец Павел завещал себя похоронить за алтарём Успенского храма, слева от могилы святого Алексия – эта история сохранилась благодаря пророческому знамению, которое было явлено накануне установления надгробья Павлу Вигилянскому. Некий печник Герасим Чудаков услышал голос, который велел ему воздвигнуть памятник не вплотную, а на некотором расстоянии от могилы отца Алексея, потому что святому суждено в будущем «выходить мощами», и надгробье его преемника впоследствии могло повредиться. Благодаря этому чудесному указанию я теперь знала точное место захоронения прапрапрадеда. Тогда же я поняла, что обязана взять в свои руки ещё одно сложное и большое дело – попытаться отвоевать у сельского клуба храм прапрадедушки в Курмыше, вернуть его Церкви, а потом уже думать и о его восстановлении.
Возвращалась обратно через Бортсурманы: я конечно же не могла не воспользоваться возможностью снова припасть с благодарностью к мощам святого и просить его помощи в новых делах. На ночлег меня приютил в своём доме гостеприимный отец Андрей Смирнов, настоятель храма, а наутро мы вместе отправились на службу: это был день празднования Казанской иконы Божией Матери. После литургии отец Андрей открыл раку с мощами святого, и со мной произошло нечто такое, о чём я решилась рассказать только маме и папе – настолько интимным, глубинным, нездешним и удивительным было моё переживание. Я стояла у мощей и не знала, какими словами молиться: я чётко поймала это ощущение – бессилие слов, их неточность и скудность для выражения целого клубка моих мыслей и чувств, от благодарности до мольбы, чтобы святой всегда пребывал со мной рядом. И в состоянии этой словесной немощи, немоты я намеренно спустилась в свою глубину – туда, где слова ещё не родились, где ничего не названо, чтобы говорить со святым Алексием прямо оттуда, чтобы передать моё чувство, как оно есть, в этом первоначальном, новорожденном, неоформленном, неискажённом виде. Не понимаю, как это передать, но он мне ответил – я это знала, потому что у меня полились слёзы, именно полились – таким бесконечным и щедрым потоком, что от него насквозь промокли на груди моя куртка, шарф и всё, что было под ними. Я сейчас скажу странную вещь: Я НЕ ПЛАКАЛА! Это было совсем не похоже на обычный плач, на то, что бывает с нами от переизбытка чувств, от остроты переживаний, от сердечной растроганности. Слёзы лились сами собой – как реакция на что-то нездешнее, непостижимое и небывалое: видимо, тело просто не знает других способов отзываться, не понимает, как себя вести, как иначе ему себя проявить в этой встрече с явлением бестелесного, нематериального, внеземного – это была реакция на очевидность молитвенного отклика, на то, что, наверное, и называется благодатью…