Нахожу любимый пиджак Влада — итальянский, из новой коллекции, он его через друзей заказывал, надевал лишь несколько раз на особо важные встречи. Помню, как он хвастался, что таких в России всего три.
Примеряюсь ножницами к ткани, а в голове все крутится:
«Я совершенно не собирался заводить никакую любовницу…»
Чик-чик-чик…
Это я отрезаю рукав. Ткань поддается легко, почти с удовольствием. В момент, когда рукав отделяется от основы, чувствую мимолетное облегчение. Секундное, но такое сладкое.
«Я не виноват, меня буквально взяла в тиски сама ситуация…»
Ножницы теперь на воротнике. Чик-чик. Отрезаю его полностью. Пиджак без воротника выглядит нелепо, он безнадежно испорчен.
Но мне мало… Мало этого!
Мозг штурмует очередное воспоминание, как он нахваливал свою мымру: «Она поразила меня своей непосредственностью, легкостью…»
Ух! Тут пиджаком не обойдешься.
Перехожу к его коллекционным галстукам.
Шелк рассекается с тихим шорохом. Каждый разрез — маленькая месть. За каждую ложь, за каждый раз, когда он думал о ней. Мои руки дрожат, но я методично превращаю дорогие аксессуары в разноцветные лоскуты.
А Влад продолжает звучать в моей голове: «Понимаешь, Аля… Жизнь сложная штука. А брак — еще сложнее».
В ванной нахожу его парфюмерную полку.
Тут все эти нишевые ароматы, которыми он так гордился. Открываю один флакон, вдыхаю. В голове вспыхивают воспоминания о Новом годе, шикарной вечеринке, которую мы закатили дома. Мандарины, запах еловых веток…
Дрожащими руками выливаю содержимое в раковину.
Жидкость золотистым потоком устремляется в слив. За ней следует вторая бутылка, третья. Воздух пропитывается смесью запахов — слишком интенсивной, почти удушающей.
Как его ложь.
Как его измена!
Как его желание сменить меня на другую.
И тут я вспоминаю финальную фразу мужа, которая меня буквально разрушила:
«Как-то одно за другим — и вот она уже беременна…»
Что-то ломается внутри.
Колени подгибаются, и я сползаю на пол ванной комнаты. Слезы наконец прорываются. Реву, как последняя идиотка. Громко, навзрыд, захлебываясь болью и обидой. Тело сотрясается от рыданий, и я не пытаюсь их сдержать.
Здесь, среди обрезков его жизни, я оплакиваю обрезки своей.
С другой стороны, меня же должно было когда-то накрыть.
Вот и накрывает — лавиной. Боль такая острая, что кажется физической. Я позволяю ей вылиться через слезы, чтобы не разъедала меня изнутри кислотой.