Недовольство Юлии росло. Девчонка-подросток, раскачиваясь в стороны и запрокидывая голову с пышной гривой волос, изображала «Лесные сцены» Шумана.
«Господи, эти „сцены“ самой надоели, ещё здесь слушать…»
Юлия теряла терпение. В этот момент к ней подсел Влад, он был оживлён и светился от удовольствия:
– Юльк, скажи, хорошо играют? – заглянул он жене в глаза. – Ты ещё Володьку нашего не слышала! Точно, не от мира сего, гений! Вот он как раз…
Оборвав фразу на полуслове, Кречетов вскочил в радостном возбуждении и не заметил раздражения жены. Капризно дёрнулось оголённое угловатое плечико. Красавица закинула ногу на ногу и вынырнула из-под чёлки, убрав телефон.
К роялю разболтанной походкой шёл паренёк, засунув руки в карманы широких брюк. Он сел на стул у рояля, потом развернулся к слушателям и сказал:
– А может, не буду я ничего играть? Все уже сто раз всё слышали. А?
Ему ответом была гробовая тишина – публика застыла в недоумении. Парень повернулся к роялю и принялся что-то негромко наигрывать, забыв про окружающих. Он крючком завис над клавишами, ритмично тряс головой, волосы прыгали в такт мелодии, казалось, и нос принимает участие в замысловатой импровизации. По залу разнеслись смешки детей и шиканье взрослых. Кречетов поднялся с места, наклонился к Добрышеву, что-то сказал ему и пошёл к роялю.
– Володя! – положил он широкую ладонь на плечо парня. В голосе Кречетова звенели металлические нотки недовольства. Володька идёт на розыгрыш, интригуя и без того ошарашенную публику.
Озорник, очнувшись, прекратил игру, повернул голову, рассеянно посмотрел на Кречетова:
– Вы что-то сказали?
– Володя, ты хотел нам сыграть Равеля, «Ночной Гаспар».
– А, да! Сейчас… Город призраков… – Володя неуверенно прощупал пальцами клавиши, устремив взгляд слепца в потолок. – Вот! Вспомнил!
Вытянув ноги и откинувшись на спинку стула, уникум повёл слушателей в путешествие по ночному потустороннему городу. Глаза его были закрыты. Движения головы повторяли движения рук по клавиатуре. Губы беззвучно шевелились, выдавая внутренние переживания. Тело пианиста подчинялось пульсации ритмов и настроению мелодии. Недвижное, загипнотизированное журчанием и плеском вод в «Ундине», в «Виселице» оно напряглось и повторяло колыхание повешенного в такт пустым аккордам. Обречённо звучал далёкий колокол на одной повторяющейся ноте под нервными пальцами, наводя жуткую тоску.