Полина жила с бабушкой. Её родители погибли, когда девочке было шесть лет, – разбились на автомобиле. Бабушку звали Прасковья Филипповна, Полину назвали в её честь, а когда бабушка воспротивилась и запретила записывать ребенка как «Прасковью» («в школе будут дразнить»), родители согласились на «Полину». И очень даже напрасно: в классе было четыре Полины, на «потоке» в институте – двенадцать. Двенадцать Полин! И ни одной Прасковьи…
…Когда «бедственное поветрие» (в бабушкиной формулировке) взошло на порог, Полина несколько дней обдумывала ситуацию. С одной стороны, бабушка, естественно, нуждается в заботе. Она ещё не старая, конечно, но все-таки старше шестидесяти. Заманчиво было бы просто оставаться дома, читать книги, учиться по удалёнке и время от времени выбираться в экспедицию за продуктами. Но Полина решила иначе.
Узнав о том, что внучка собирается стать волонтёром и работать медсестрой, бабушка долго молчала. Потом глаза её стали светлее, и она сказала: «И правильно, Поля! Какой же ты иначе будешь врач!» Потом вдруг всхлипнула и махнула рукой: «Только присылай мне сообщения. И фотки. Чтобы я знала, как ты там». Полина купила бабушке смартфон, а пользоваться им Прасковья Филипповна научилась сама. Она была, в общем, современным человеком. «Бабушка, ты мне тоже присылай, – сказала Полина, обнимая её. – Регулярно, слышишь?»
И снова девушке вспомнилась та последняя чашка чая в «Самоваре». Уже за чертой, в прошлой жизни. Бабушкины объятия, её доброе ворчание (по-домашнему – «жужжание»), бабушкина стряпня и разговоры – всё это, как и заварочный чайник из магазина «Самовар», отправлялось в коробку – ждать, пока пойдут неправильные времена.
Кувшинников вёл самолёт над заливом. Впереди был виден форт и отчётливо, как на картинке, вырисовывались корабли, аккуратно расставленные по водной глади. Солнце опускалось ниже и ниже, его лучи выпукло вычерчивали мельчайшую деталь. Вот прошли внизу зубьями расчёски причалы, медленно вплыл тёмным золотом церковный купол, а затем над морским простором хлынуло чистое, свободное солнечное золото и поглотило всё. Самолёт влетал в закат.
Кувшинников любил этот момент, когда всё соединялось в линии горизонта: солнце, самолёт, человек, вода и небо. «Цессна» наполнялась светом… нет, она сама становилась светом, и именно этого мгновения Кувшинников и ждал. Оно было неуловимым, как переход от дремоты, когда обрывки мыслей ещё бродят в голове, к провалу в мягкую тьму, где нет ничего, кроме покоя.