Осенью 1855 г. русские войска покинули Севастополь, но во всей России тогда можно было схлопотать по физиономии, сказав, что Севастополь пал. «Севастополь не пал! – доходчиво объясняли утирающему кровавые сопли. – Он лишь нами оставлен!». И при этом, безусловно, подразумевалось, что возвращение исконно русских крымских земель – всего лишь вопрос времени.
Но – сопли соплями, а условия Парижской конвенции, определившей устройство послевоенной Европы, были для России позорно-унизительными. Александр II, заняв трон батюшки, не перенесшего крымского позора, первым делом поставил вопрос о коренном пересмотре внешней политики. При этом ему пришлось преодолевать истерики достопочтенной матушки, вдовствующей императрицы Александры Федоровны, кричавшей: «Как ты собираешься управлять страной дураков и воров без верных слуг отца – Клейнмихелей и Нессельроде!» Александр, как известно, дал исторический ответ, показавший, что на престол пришел все-таки русский царь, несмотря на отягощенную наследственность: «Батюшка был гений, потому мог себе позволить окружать трон остолопами. А я не гений – мне нужны умные люди…». И он передал внешнеполитический портфель своему тезке Александру Михайловичу Горчакову, сумевшему вернуть все потери Крымской войны без единого выстрела.
Прелюдией к этому явился знаменитый визит Тьера в Царское Село 24 сентября 1870 г. после катастрофы Седана и пленения прусскими войсками Луи-Наполеона. Одетый весь в черное (но не по случаю гибели многих тысяч французов под Седаном, а по причине кончины любимой тещи), Тьер с порога возопил: «Спасите Францию от поругания!». «Садитесь, – вежливо пригласил Горчаков. – Францию может спасти только Франция! Но ваши поражения опечалили всех в России, и мы с тревогой взираем на возрастание немецкой мощи». Тьер, несмотря на истерику, не забывал дипломатии: «Если Россия возглавит политику мира в Европе, властолюбию Берлина будет положен конец. А Франция обладает еще немалым источником сил и богатств, чтобы стать приятной союзницей Великой России…» При этом в речи Тьера явно прослушивалась прописная буква в слове «Великой». «Ах, – отвечал Горчаков, – если бы эти речи да слышать от Франции раньше…»
Горчаков тем самым напомнил прохиндею Тьеру о пушечных выстрелах перед Домом Инвалидов в Париже, возвещавших о подписании мира в Европе после Крымской войны. Луи-Наполеон тогда лопался от гордости, представляя себе, что он отомстил за своего великого дядюшку, прах которого покоился в том самом Доме Инвалидов.