– Ну, как все прошло, Куколка? – с горящей надеждой в глазах спросила мать, вынырнув в прихожую из кухни, как только захлопнулась входная дверь.
Худое лицо блестело от тонкого слоя маски, краешки которой уже подсыхали и отклеивались от кожи. Домашнее цветастое платье свисало до колен, чуть развеваясь, а мордочка львенка на носке пушистого тапка слегка подрагивала – женщина нервно топала ногой. Платье накрывал фартук, испачканный во всем том, что когда-либо находилось на кухне, но больше в муке.
Татьяну тут же одурманил пряный запах выпечки. Она сняла шляпу траурно, как это делают актеры в театре при получении прискорбной вести по сценарию, и опустила голову. Сердце колотилось со второй космической скоростью и очень стремилось выскочить из груди. Девушка вся сжалась от предвкушения ужасного и не могла поднять взгляд на мать, которая, начиная что-то подозревать, сверлила ее округленными серыми глазами, всегда казавшимися влажными, но сейчас особенно.
– Удовлетворительно, – с тяжелым вздохом призналась Татьяна.
– Как?! – опешила мать, будто совершенно не была готова к такому повороту событий. Она развела руками в воздухе, из-за чего мука осыпалась на пол. – Это, несомненно, все эта Сурканова! Подлюка, которая меня всю жизнь ненавидела. Она придиралась? Что она сказала?
– В том-то и дело, что ничего, – Татьяна пустела на глазах.
– Вот овца старая! – крикнула мать с досадой, хлопнув ладонями о бедра.
Теперь к муке с рук добавился толстый клуб муки с фартука. Все это тоже со временем осело на пол и немного на пепельные волосы Татьяны, но она этого не заметила. На волосах матери, выкрашенных до угольного, белый песок смотрелся как перхоть.
– Я уверена, что это все она. Как я надеялась, что ее там не будет. А Прохоров что?
– Тоже ничего.
– Ну, он-то как мог промолчать? – мать еще больше округлила глаза в недоумении, но потом цокнула губами. – Тоже мне, маразматик конченый! Поди, уже совсем не соображает. Кто его там держит до сих пор?
Мать всегда говорила очень выразительно, с большим чувством, чем испытывала на самом деле, любила подчеркивать свои эмоции анахронизмами либо пафосными фразами. Театральность проявлялась в каждом резком жесте или мимике. Это настолько вжилось в ее характер, что перестало быть сценичностью и стало повседневным поведением. Сейчас она тоже говорила громко, четко расставляя ударения и выдерживая паузы, на оскорблениях повышала до тонкого голос, чрезмерно закатывала глаза и стискивала зубы.