рыба-рыба-повитуха
намотай на плавник пуповину слов
и читай белое между строк
выбрасывай на берег мальков
волны отнесут к пристани боли
где в снастях запутались имена
(курсив мой. – А.Т.)
Кстати, мастерство метафоры в книге порой виртуозно:
доска за которой обрывается голос
выводит себя из игры
комната внутри чужого тела
точная копия его присутствия в ней
В поэзии Коркунова попытка удержать «снастями стихотворения» имена, теряющие свой прежний смысл, происходит как усилие внешнего сращивания разошедшихся имен и вещей, как оплетение одних другими, как их взаимное проращивание:
…пока речь не перестала узнавать слова
а папоротник новых голосов не оплёл
оцепеневшие буквы…
Мы находимся в ситуации, где прежняя партия завершена, а:
новая игра
никак не начнётся
Мы также находимся в ситуации, где:
больше нет мест которых не подсмотреть
больше нет общего тела которого не раздать
больше нет признаков тебя и меня
есть только очередь и толпа
обнимающая
всех
Но это усилие вновь соединить вещи и их имена в промежутке «между старой и новой игрой» происходит в стихах на внешнем уровне, на уровне совместимости объектов, и в этом его тупиковость и одновременно драматизм. Ведь эта совместимость, соприродность слова и вещи, лежит в куда более глубоких слоях, чем те, которые можно назвать и обозначить, намного глубже, чем мир объектов – собственно говоря, единство слов и вещей восстановимо только при восстановлении единства и единственности «разорванного» человека с «вырезанным лицом», как это сказано метафорой в одном из стихотворений автора. Ибо цельность слова достигается лишь человеческой цельностью и полнотой. Одно с другим природно и сверхприродно связано.
Но человеческая мысль, опирающаяся сама на себя, отказываясь от музыки и акцентируя концепт, берёт на себя полномочия природы. Мы вошли в ситуацию прекращения уникальности слова и человека.
Знаете, вот мы идём, как обычно, по городу – видим, как обычно, редкие деревья, поток машин, белые лица, и кажется, что ничего с нами не происходит нового, а тем более опасного, а тем более критического. Вечером на телеэкране мелькают те же привычные кадры, привычно играет мелодия вызова на телефоне, жена или подруга (муж или друг) говорит нам знакомые слова и смотрит на нас знакомыми глазами… но никто нам не сказал, что мы – это уже не мы, что лица – это уже не лица, язык, на котором мы говорим – иной язык. Произошла операция, где хлороформом было само наше мышление. Именно оно дало возможность эту операцию безбольно осуществить. После неё мы стали другими телами в другом мире с другими правилами поведения, формами жизни, именами вещей и людей – и даже не заметили этого, а если заметили, то словно бы находясь среди метаморфоз сновидческих образов.