«Жизнь даже не бессмысленна». Потому что говорить, что жизнь бессмысленна, значит уже говорить о ней больше, чем она того заслуживает.
У России с Богом всегда были особые отношения. Если бы я был иностранцем, наверняка бы думал: «Эти русские знают что-то о Боге, чего не знает никто другой. Должно быть, оттого они так редко улыбаются».
Первостепенная задача писателя – быть неизвестным. Это единственный способ сохранить писательское достоинство.
Чувство богооставленности сравнимо с бессонницей – чем больше к этому привыкаешь, тем хуже становится от понимания, что к этому привык.
Лейбниц утверждал, что у славянских народов не может быть серьёзной философии из-за отсутствия связки «быть», как в других европейских языках. Он не подозревал, что эти народы смогут этим воспользоваться и родить религиозную философию совершенно иного порядка.
Очень противоречиво неверующему черпать вдохновение в образе Христа. Но где, если не в нём?
Тишину легко принять, молчание – невозможно.
По страницам общемировой истории можно отследить настроение Бога. Похоже, что Он в депрессии.
Хорошая, но мёртвая литература похожа на труп прекрасной девушки: ею ещё можно любоваться, но её уже нельзя полюбить.
Как можно понять вымышленность самой концепции времени и продолжить пользоваться часами?
Величайшая сила моего характера: никто не заденет меня так, как я задену сам себя.
Андрееву удалось перенести взгляд Елеазара на свои фотографии. Репину удалось изобразить его удивительно безмятежным. Художник жалеет людей, писатель – никогда.
В полной уверенности, что «Логико-философский трактат» станет последней книгой по философии вообще, Витгенштейн бросил философию и стал заниматься другими вещами. Уверенность, достойная управлять империями.
Я был влюблён два раза: у одной была харизма и мелодичность гитары, у другой – грациозность и нежность скрипки. Обе фальшивили.
Селин всё-таки честнее Буковски. Бардамю – настоящая сволочь, Чинаски ещё носит налёт романтики на внутренней стороне того камня, что заменяет ему сердце. Бардамю носил бы там заначку.
Завидую верующим паломникам. Единственно возможное паломничество для меня – Рашинари и Латинский квартал Парижа.
Жизнь для меня существует только в оппозиции к самоубийству. Только желание покончить с собой может вызвать желание жить.