– Брадобрей подтвердил, что хозяйка бара и её племянник подошли где-то в семь. Он живёт тут же, на втором этаже над своей цирюльней, и как раз сам встал и пил утренний кофе. Он их видел в окно, детектив.
– Понятно.
– Как долго пролежало тело?
– Часа три, может, и чуть больше. Время смерти примерно – пять-шесть утра.
– Зря пришла, – проворчал Донован.
– Зря, – вздохнул лейтенант. – Вам теперь работы.
– Знаешь, Мартинсен? Ни один из нас не отправится в рай.
– В смысле?
– Мы огрубели. А что там за шкурой из железобетона – не видно. Там, может, ничего вообще. Отсутствие.
Лейтенант рассмеялся.
– У меня там желание спать.
– У девчонки даже родственников нет. Что жила, что умерла, всё едино. Коллеги повздыхают и забудут.
– Но не тот парнишка. Гарфилд, – сказала позади Эгле.
Морось напитала её волосы, сделав резкими на фоне лица и тяжёлыми. Эгле стояла прямо и спокойно. Ворот плаща был расстёгнут. Она не носила перчатки, шарфы или шляпы, не курила сигареты и сигары, не бранилась и всё равно была похожа на детектива больше, чем сам Донован.
– Любовь, – произнёс Донован с придыханием, и Мартинсен хрюкнул.
– Вы абсолютно правы, детектив.
– Что смеюсь?
– Нет, что дали определение. Ваша насмешка понятна и не вызывает у меня осуждения. Вы смущены. Вы тоже, лейтенант.
– А? – Мартинсен вылупился.
– Его врождённые особенности не допускают грязной шелухи взросления. Мальчик любит искренне и чисто. Он – ребёнок. Вам обоим неловко, потому что любовь для вас – горизонтальное трение тел. Не спешите, лейтенант: я знаю, вертикальное также бывает. Вы уже забыли, как в детстве были влюблены в соседскую девчушку. Что чувствовали к ней.
– Я помню. Её звали Белла, – внезапно сказал лейтенант. – Её папаша торговал подержанными автомобилями. Мы с Беллой построили в овраге дом из ржавых дверей легковушек и ловили в тамошнем ручье тритонов. Я собирал для неё одуванчики, а она готовила из них салат.
– Из тритонов, друг?
– Из одуванчиков.
– И ты его ел? – Донован ухмыльнулся.
– Я ел. Давился, но лопал. Мне нравилось, как Белла смеётся.
– Вы целовались? Хоть раз?
– Донован, ты болван. Ну, да. Целовались. Я целовал её в щеку.
– И что вы ощущали, лейтенант? – спросила Эгле дружелюбно.
– Гордость, наверное. Солнце.
– А потом наступил пубертат. И ты бахнул, солнышко. Уродливой сверхновой. Прыщавой и читающей похабные журнальчики…