Когда я покупал у Андрея овощи, он клал их больше, чем я просил, но денег брал ровно столько, сколько давала на это мама. У него в магазинчике часто были длинные очереди, и я старался ходить в то время, когда там становилось потише, потому что мне было очень некомфортно в толпе, особенно когда кто-то пинался или задевал меня, а это происходило постоянно. По отдельности люди часто казались мне милыми, но когда их было много, они почему-то становились злыми и грубыми. Я вообще не понимал почему, сколько ни думал об этом. И хотя мама иногда напоминала мне, что я не совсем дурак, а всего лишь человек с «пограничным состоянием между дураком и нормальным» и до всего могу додуматься, если приложу усилия, некоторые вещи всё равно оказывались неясными, как я ни старался их постичь. И от этого мне было грустно. К тому же мама, как это называется, противоречила сама себе: сначала могла сказать, что я не совсем дурак, а потом, чуть погодя, сама же дураком и обзывала. Хотя при других людях она всегда старалась делать вид, что я если не умный, то хотя бы обычный, такой как все. Мне казалось, что она меня стесняется, и я чувствовал неловкость, слыша такие слова, хотя, когда я был маленьким, я верил тому, что она говорила другим людям, отчего очень долго пребывал в хорошем вдохновлённом настроении, пока мы с ней снова не оставались вдвоём, и она не называла меня идиотом. С течением времени я понял, что то, что она произносит, оказываясь со мной наедине, является правдой. Иногда она, разговаривая с кем-то обо мне, озвучивала совсем непонятные вещи, особенно, когда в школе учителя начинали меня сравнивать с другими учениками, убеждая маму перевести меня в другую школу. Она очень злилась от этого, а однажды я услышал от неё совсем уж трудную для моего понимания фразу: «Сравнивать их – это то же самое, что сравнивать по способности ходить по воде Иисуса и водомерку». Возвращаясь с родительских собраний, она потом долго молчала и пила свои любимые напитки. Выпив несколько стаканов, она начинала вспоминать моего отца, хвалила его и ругала за всякое разное, я толком не понимал, за что, и почему она вообще его вспоминала.
Хотя мама и сама иногда ничего не понимала. Бывало, она сидела у себя в комнате или на кухне с будто остекленевшими глазами, и я мог её долго звать, но она никак не реагировала, а только молча смотрела прямо перед собой. Когда я был ребёнком, я сильно пугался, что она так застыла навсегда, но потом я привык и перестал обращать на это внимание, зная, что через какое-то время она снова заморгает и заговорит. Иногда она и вовсе делала странные вещи: например, могла слушать одну и ту же песню несколько часов подряд или вдруг в одежде ложилась в пустую ванную с открытым ртом и смотрела на потолок. Даже я не смотрел на потолок, потому что знал, что это глупо. Я много раз спрашивал её, зачем она это делает, и однажды она мне ответила, что так размышляет о разных вещах, но я к тому времени уже догадался, что дело не в этом, потому что размышлять можно и в других позах, и совсем не обязательно забираться для этого в ванную.