Наутро, протрезвев он просил у неё прощения, говорил, что в первый и последний раз, вечером же сцена повторилась. И каждый раз, напившись, безо всякого повода затевал скандалы, заканчивающиеся рукоприкладством. Марина, зная характер отца, и, помня пего предостережения, никому не жаловалась. Когда же становилось невмоготу терпеть обиды, она советовалась с мамой, на что мать предлагала развестись, пока мол, детьми не обзавелись, после тяжеловато будет разбегаться, тем паче жильё по праву твоё.
Но разве могла она знать, что дочери и с ним трудно, и без него никак, любит она его. Любит! Любит и ничего нельзя поделать против выбора своего сердца, а через год первенец, ещё больше привязал Марину к мужу. Но и этот факт никак не отразился на нём, он продолжал скатываться дальше и глубже, всё больше погружаясь в засасывающее болото зелёного змия. Марина нет-нет, да подумывала отправить его в КПЗ, но вот толку от этого. Продержат сутки, наложат штраф, а дальше как с ним жить. Возможно это продолжалось бы бесконечно долго, если…
Ещё не вполне сформировавшееся, призрачное ощущение не возобладало в ней, пытаясь найти выход из сложившейся ситуации.
Как обычно по вечерам, налив себе чашку чая, присела за стол, и уткнувшись в ладони, от скопившихся на душе обид, заплакала. Заплакала по-детски: слезами, слезами отчаяния, безысходности, от всего, что её окружает. Дочь, милое голубоглазое дитя, ещё не ведающее ничего, что заботами обкладывает взрослую жизнь, словно волка красными флажками, в соседней комнате спала безмятежным сном, и плач матери едва ли могла расслышать. Душа Марины явственно почувствовала нависшую беду, что как свора охотничьих собак, учуявших дикого зверя, сжимает кольцо. И кольцо сжималось всё сильнее и жёстче. Безысходность принимала самые разные черты, улыбаясь грубой насмешкой судьбы.» За что ты так судьба? В чём я провинилась пред тобою? Разве за любовь наказывают», – вопрошала она, глубже погружаясь в сомкнутые ладони, влажные и солёные от слёз, как если бы они могли защитить её от ударов судьбы.