– Мал-мал имеется, – не стал отпираться Дмитрий.
– Пять рублев в месяц!
– Старый, ты охренел, или свою халупу с «Гранд-отелем» перепутал?
– Не нравится, пойди в ночлежку. За полтину целый месяц ночевать сможешь, правда, с соседом. А ежели целковый[4] не пожалеешь, так нары только твои будут.
– Фигасе у вас в Питере цены!
– Столица. Понимать надо!
– Три рубля.
– Под мостом только если.
– Тогда чтобы с харчем.
– Само собой. Дочка все одно готовит, однако же приварок в заводской лавке покупать будешь.
– Какой еще заводской лавке?
– Эх ты, деревенщина! Знамо дело в какой. Жалованье-то в конце месяца платят, а чтобы мастеровые, значит, с голоду ноги не протянули, для них хозяева при заводе лавочку держат. Там в счет будущего скупаться можно.
– Втридорога?
– Бывает и такое, однако наш Петр Викторович, дай ему Бог здоровья, барин добрый и людей почем зря не обижает. У него и наценка божеская, и тухлятину его приказчики не продают, как иные.
– А вот этот момент я упустил, – пробормотал парень, затем задумался и коротко мотнул головой. – Идет!
– Половину вперед!
После этого они обменялись рукопожатиями, и мятая трехрублевка сменила хозяина.
– Значится, так, – объявил повеселевший машинист. – Ты – мой племяш из деревни. Так всем и скажем. Понял?
– Понял, что тут непонятного.
– Тогда давай вчерашние щи доедим, да на работу пора.
– Ничего не имею против, ступай по холодку.
– Это как?
– А так. У меня день на обустройство, а на работу завтра.
– Эва как… прямо как благородному. И куда ж тебе цельный день?
– Ну, как куда, осмотреться надо, одеться по-человечески, а то надоело, что на меня люди косятся, как на босяка. Есть у вас тут лавки или магазины? Только чтобы не слишком дорого, а то ты меня сейчас отправишь, по простоте моей.
– Ага, видал я таких простаков, – хмыкнул Степаныч. – Только на что тебе в лавку? Ступай уж сразу к старьевщику, раз денег немного. У них всяких вещей много, может, и подберешь себе что.
– Ладно, уговорил, черт красноречивый. Так я и сделаю.
Лавка старьевщика Ахмета располагалась во дворе одного из доходных домов, находящихся поблизости от рабочей слободки. Можно было сказать, что лавка стояла на незримой границе между ареалами обитания «чистой публики» и «мастеровщины» – так презрительно назывались в Российской империи рабочие фабрик и заводов.