В этой тюрьме начальником по режиму («кумом») был садист, развлекавшийся тем, что в старом здании с толстыми стенами, где в карцерах было по две решетки на окнах – внешняя и внутренняя, а между ними – почти метровое пространство стены, запирал зимой между этими двумя решетками (у внутренней был свой навесной замок) заключенных. И они замерзали, одетые в хлопчатобумажные брюки в сибирские пятидесятиградусные морозы. Так этот негодяй убил около ста человек, пока не оказалась под следствием покрывавшая его сеть прокуроров.
Но рассказы Аваяна были лишь дополнением к трогательной (якобы из национальной общности) обо мне заботе. Для начала он подыскал мне удобное место в камере, потом как-то сумел помочь получить от жены первую за несколько месяцев вещевую передачу – до этого мне приходилось постоянно перестирывать единственные, почти превратившиеся в лохмотья трусы. Как-то Лева тихонько отвел меня в сторону и сказал, что может передать записку от меня жене. Что их постоянно возят в суд на «воронке» с одним и тем же шофером, и Лева смог его уговорить передавать записки своей жене; теперь она сможет передать записку и моей. Что ж, замечательное предложение. Я взял тетрадный листик в клеточку и мелким почерком на каждой строчке подробно описал свою тюремную жизнь. Он как будто неохотно взял у меня эту записку, а вскоре сказал, что был какой-то неожиданный обыск и пришлось бросить ее в бак с бензином. Проходит дней десять, Аваян опять предлагает мне написать жене. Я опять беру листик бумаги в клеточку и мелким почерком на каждой строчке подробно описываю тюремную жизнь. Тут уже он заглядывает через плечо: «Да ты не это пиши. Ты пиши, с кем надо повидаться, кому что передать, кого предупредить…»