Заваленный бутылками и окурками, двор, весь устремленный в праздничный ритуал восхода солнца, взирал на меня с безразличием. Солнце было рыжим, как огонь. Светило было какое-то густое сегодня. Оно уже подожгло горизонт, показав краешек своего блина мандаринового цвета.
Да, двору я был не интересен, чего нельзя сказать о двух субъектах, находящихся в нем. Эдакие ранние пташки, которые, сами того не подозревая, помогли мне сориентироваться во времени: дворник и парень, совершающий утренние пробежки. Еще был куривший на балконе мужчина, который смотрел на меня с философски-задумчивым видом. Бегун снимал меня на телефон.
Свистящим от надрыва голосом я озвучил просьбу убрать телефон – настоятельную просьбу. В противном случае спортсмену были обещаны переломы костей рук и отделение гениталий от тела. Я пытался окрасить реплику в грозный тон, но, кажется, вышло как-то неубедительно. Да и не в самом удачном положении я был, чтобы заставлять людей что-то делать. Все-таки произнесенные слова подействовали: любитель утренних пробежек поспешно убрал телефон. Но бег не возобновил, продолжив бурить меня любопытным взглядом. И его можно было понять, ведь картина, которую он наблюдал, была необычной.
События, загнавшие меня в столь неловкое положение, стали методично, сиротливо возвращаться в мою память. Слезы не пришли только потому, что было не до них. Последнее время я плакал много, что было очень на меня не похоже.
Делать нечего, надо выбираться. Путь один – наверх. Я повисел еще немного, собирая всю волю, чтобы получить контроль над онемевшими руками и приготовиться к ужасной боли, которую предстояло вынести на пути к окну на восьмом этаже. За ним дожидалось спасение. Решив, что готов, обхватил веревку непослушными руками и подтянулся. Рывок за рывком я начал ползти вверх. Казалось, в проделанную пулей дырку проникла рука и сдавливает кишки, тянет в разные стороны.
Когда я приблизился к цели почти на один этаж, что-то внутри так сильно кольнуло, что руки разжались. Свободное падение, остановленное все той же веревкой. Я даже не заметил боли в подмышках, ведь это было ничто по сравнению с взрывом в области раны. На глаза навалилась чернота. Мука была столь ужасной, что казалось, у мозга нет нужных сигналов, чтобы передать это ощущение. Я закричал – вот тряпка! Мой крик, усиленный предрассветным безмолвием, беспокойными волнами разливался по двору, плодил эхо, будил еще спящих хартлендцев.