Оно звало.
Сменив равнодушие на милость, шептало, что рано еще Мэйнфорду уходить дорого Птиц, что тело его, отягощенное многими поколениями чужой крови, не насытит землю, а пробитое сердце – вовсе не тот дар, который солнце готово принять.
И значит, надо вернуться.
Он видел это море, серое, слепленное из многих лиц, и все они были безглазы. Но рты шептали:
- Вернись.
Он видел черную иглу скал.
И замок на ее вершине.
И стеклянный ветер, который замок заворачивал в хрупкие шали собственных крыльев. И в шелесте их вновь слышалось повелительное:
- Вернись.
Он видел и башню, и старика, древнего, но не настолько, чтобы древностью этой восхитились и море, и ветер. Старик стоял у окна, опираясь на трость, и на руке его, плененный камнем, сиял огонь. И он тоже говорил:
- Вернись.
Огонь манил.
И Мэйнфорд потянулся к нему, и к старику, с которым ощущал странное родство. Он хотел просто коснуться, но упал, провалился в яму собственного тела…
Задохнулся от боли.
Задышал.
Закричал… закричал бы, но из горла вырвался сип… тело жило… странно, что жило, он ведь умер. Мэйнфорд знал это совершенно точно, однако знание не мешало ему ощущать и боль, и неудобство в затекшей ноге, и жажду… и желание иное, противоположного свойства.
- Ну, здравствуй, Мэйни, - сказал старик, положив на голову руку, которая показалась тяжелой и горячей, словно сама она была соткана из пламени. – Я уж начал опасаться, что ты не вернешься…
- Я…
Мэйнфорд пил не воду – ром, крепкий, слишком крепкий для мальчишки тринадцати лет, но это был единственно верный напиток.
- Я… здесь…
- Здесь.
- И… что теперь?
- Посмотрим, - ответил дед.