Заметив это, он примирительно добавляет:
– В самом деле, пошли лучше на поле.
– Ладно, – нехотя соглашается Колька, ни на кого не глядя.
– Угу, – рассеянно кивает Нурик, но продолжает пялиться на фигуры.
Колька обходит скамейку, встает с ним рядом и долго смотрит на доску. Динарка все еще обнимает меня, положив голову мне на плечо. Женька, напевая что-то под нос, рисует носком кроссовки сердечки на земле.
– Ну так идем мы или нет?! – вдруг рявкает Колька, хватает меня за руку и одним движением поднимает на ноги.
Я не сопротивляюсь. Я сейчас – словно воздушный шарик на веревочке, который Колька тянет за собой. В этот миг я не ощущаю ни своего веса, ни земли под ногами, только большую Колькину руку поверх своей. Я послушно скольжу вверх, но неловко утыкаюсь в его плечо, и лицо обдает жаром. Колька выпускает веревочку, шарик может лететь сам. И я лечу все выше и выше…
Из-за Колькиного плеча я вижу в окне бледное бабушкино лицо. Плевать.
Динарка, не дожидаясь помощи, поднимается со скамейки и нетерпеливо вздыхает.
– Правда, ну пойдемте уже, – зовет Женька, и только тогда Андрюха с Нуриком наконец бросают игру.
Нурик торопливо ссыпает фигуры в коробку и бежит к раскрытому настежь окну своей кухни. Подпрыгнув, он закидывает шахматы на подоконник и летит догонять нас.
Гороховое поле близко, нужно лишь пройти по узкой дорожке между высоким забором стадиона и стеной из кустов акации на краю парка, перейти по мостику через канаву и промчаться по огородам стоящих поблизости домов. Поле тянется далеко-далеко, насколько хватает взгляда, и даже дальше. Справа вдоль него петляет глубокий овраг, а за ним дорога и кладбище.
Набив тощими стручками карманы, мы садимся на краю обрыва. Наша возня тревожит песок, и он пластами съезжает вниз, где поблескивает жалкий ручеек. Невдалеке пасется привязанный к колышку рыжий теленок. Он с интересом смотрит на нас и бьет себя по бокам хвостом с грязной кисточкой на конце.
Мы принимаемся за еду. Раскрываясь, стручки жалобно щелкают под пальцами. Я осторожно вынимаю из блестящих створок крохотные сладковатые горошины и с наслаждением давлю их языком о небо. Горох еще не созрел, не огрубел и не начал горчить. Совсем как мое едва завязавшееся лето.
Мы долго сидим в молчании, то и дело щелкая стручками и небрежно сбрасывая кожурки вниз. Я снова не знаю, о чем говорить с друзьями, по которым скучала весь год и к которым стремилась всей душой. И они, похоже, чувствуют то же самое. Это молчание невыносимо, оно, как кислота, разъедает и портит все то, что было между нами прежде.