Более княжич Пётр ни перед кем из смертных не имел обязательств; Господу же, коего все мы от рождения и до смерти должны денно и нощно прославлять, можно молиться и в лесу, и в чистом поле, и в сыром склепе – словом, всюду, куда б ни занесла тебя судьба. Осенние холода были ещё далеко, так что спешить княжичу Петру и впрямь было некуда, и, уразумев сие, он перестал без толку торопить притомившегося коня и решил, пока суд да дело, позаботиться о пропитании.
Запасов, коими снабдил его, провожая в дальний путь, добросердечный пан Анджей, на всю дорогу хватить не могло. Да и свежее мясо, как ни кинь, вкуснее ржаного сухаря и вяленой рыбы; мяса же, как уже было сказано, в этом лесу бегало предостаточно, и его оставалось только добыть.
Посему, очутившись под сенью заповедных дубрав, княжич сделал большой привал, употребив это время на изготовление доброго лука. Пока придирчиво выбранная и срубленная верной саблей крепкая ветвь подсыхала над разведённым костерком, княжич со сноровкой бывалого воина и охотника сплёл тетиву из волос, позаимствованных из хвоста гнедого. Гнедой был этим не слишком доволен, тем паче, что лошади мяса не едят, а стало быть, сия жертва представлялась ему бессмысленной, однако от него не убыло, а ежели и убыло, так не зело заметно.
За стрелами дело тоже не стало. Княжич призадумался было, чем бы их оперить, но тут ему повезло наткнуться на объеденную кем-то – не иначе, лисицей, а может статься, и иным мелким зверьком, – тушку птицы, бывшей некогда сорокою. Перьев, таким образом, ему хватило с лихвой; заострив и закалив над огнём концы стрел, княжич старательно их оперил и, пока не село солнце, отправился добывать себе пропитание.
Встреченного оленя он не тронул, ибо не чаял в одиночку умять его целиком и не хотел губить Божью тварь ради единственной, пускай и весьма обильной, трапезы. Сохранить мясо, коего, пожалуй, могло бы хватить до самой Москвы, он также не мог, а посему удовлетворился зайцем, что неосторожно выскочил из кустов в каком-нибудь десятке шагов от него и был немедля сбит метко пущенной стрелой.
Пока княжич разделывал добычу, раздувал погасший костёр и готовил ужин, день почти догорел. В лесу быстро темнело, и о том, чтобы продолжить путь, не могло быть и речи. Перекусив, чем Бог послал, и запив не слишком обильную трапезу водой из притороченной к седлу кожаной баклаги, княжич помолился Богу и устроился на ночлег, по обыкновению положив под голову седло и завернувшись в плащ. Крупные летние звёзды смотрели на него сквозь колышущийся полог ветвей; глядя на эти неугасимые Божьи лампады, Пётр Басманов уснул легко и беззаботно, как человек, чьё тело молодо и здорово, совесть чиста, желудок полон, а душа не обременена тяжким грузом грехов и невыполненных обязательств.