Полицейские заметили приближающегося Антона, который вдруг утратил всю свою энергию так же стремительно, как обрел ее, и старался смотреть вниз перед собой, а не на эту вот очередную трагедию. Очередную, мать ее: тысячи раз до этого дня, и еще тысячи раз после он вот так же вшагивал и будет вшагивать со стаканом кофе в чье-то горе: хладнокровно заполнять бумаги, отвечать на абстрактные вопросы «и как же теперь?», пихать в протянутые в мольбе о спасении пальцы, скрюченные и дрожащие, визитки специалистов, иногда сам что-то нехотя спрашивать, что-то делать, и вокруг него все что-то будут делать, суетиться даже иногда, прохожие остановятся полюбопытствовать и высказать свои никому не нужные комментарии («а я всегда знала, что она дура!» или вроде того) под завывания родственников. И каждый, каждый треклятый раз все повторялось вновь и вновь, по какому-то вечному замкнутому кругу.
Остановить бы его, разорвать, и куда-то, будто вчера, в середине лета, в мокрых кедах рваться в небо… Где же это?
Вспышка дежа вю пробила сознание насквозь, как выстрел. Разбила его на тысячу острых осколков, отпечаталась на внутренней стороне век, выжгла глаза, как если посмотреть на яркий шарик солнца. В середине лета, в мокрых кедах…
Что это?.. Что это было?..
Но это мелочи. Эти круги, осколки, эта вспышка. Она исчезнет, а вот мертвые, они останутся. Ночью приходят именно к нему. Смотрят в него своими стеклянными глазами, неровно впечатанными в перекошенные ужасом необратимого и сковывающей болью, спрашивают его «и как же они теперь?» и «делать-то что теперь, что?», а самые смелые хотят вернуться, только вот оттуда (откуда?) не возвращаются.
С ними говорить тяжелее. Они тебя, конечно, не слушают, как и мамы, папы, сестры и братья, жены и мужья, но живые хоть какие-то твои слова запоминают и потом смогут вспомнить, когда полегче станет, а вот мертвые – нет. Им полегче уже не станет. И если им не понравится, что ты скажешь – они тебя душить начнут, и пока не завершат начатое, не утащат тебя за собой, не успокоятся. Никогда больше не успокоятся. Никогда.
И если в первые дни его службы шевчуковской родине-уродине они приходили поодиночке, то теперь приходят толпами.
Каждую ночь.
Каждую.
Антон прошлепал, все так же пялясь себе под ноги, к… «месту преступления?» Полицейский окликнул его, и он совершенно машинально ткнул удостоверением. Его глаза приковала к себе белая («почему всегда белая?») простынка, накрывающая что-то. Антон знал, что. Кое-где на ней выступили багряные пятна, а где-то они уже засохли бурой коркой.