Захотелось броситься на колени перед священником, поцеловать его руку, выговориться, чтобы он, выслушав её сочувственно, положил руку на голову и сказал тихо, что отпущает все её грехи… Но – не теперь, не время. А вспомнила самые яркие события из года прошедшего, и подумалось: «Отпустил ли батюшка такие грехи? Навряд ли епитимьей искупишь…» Месть одобрялась язычеством, а Христос призывает к любви и милости. Любовью и милостью Таня была полна, пока Серж находился рядом, а без него не осталось ни того ни другого. Сейчас сердце её окаменело.
Сколько же лет назад была свадьба? Напряглась, подсчитывая годы. Семнадцать лет они прожили вместе, на восемнадцатом мужа убили. И весь прошедший год для Тани был, словно чёрный кошмарный сон: сначала она просто боролась за свою жизнь, потом жила мечтой о мести, но всё – как будто не наяву, а в бреду, жила, действовала, как одержимая, обезумевшая. Двигалась, о чём-то говорила, спорила, но всё как будто внутри кошмарного сна. Помнила последние слова Сержа: «Береги себя, сохрани детей». Но была, словно машина с туго заведённой пружиной, что согласуясь с механикой, выполняет лишь то, на что её настроили, пока не кончится завод. Хотя нет, не как машина, а уж скорее – словно зверь, волчица, движимая звериной природой, свободной от людских представлений о морали. Волчицей управляют два сильных инстинкта: сохранить род и отомстить врагу, тому, кто убил отца её детей. И ею – овдовевшей – весь прошедший год руководили только эти два чувства. И лишь сейчас ушли куда-то, отпустили…
Вдова пристально всматривалась в окружающих. Вот Ольга Сергеевна, рыдающая на коленях перед гробом. Постарела свекровь, сдала. Она всегда любила всплакнуть по поводу и без повода, но такой, истошно рыдающей, видеть её не доводилось. Погиб сын, её первенец, это горе несравнимо ни с чем.
– Сыночек мой! Вот как тебе пришлось домой вернуться… Сыночек мой милый, Сереженька-а-а! – причитания тягостны, свекровь выла, как все бабы воют по покойнику. Дворянка ли, мещанка, купчиха или крестьянка – все рыдают одинаково, оплакивая сыновей…
Хотя нет, манеры остались при ней. Разве стала бы крестьянка, рыдая, поправлять сбившийся чепец, вытаскивать платочек, чтобы только им – батистовым белоснежным – слёзы вытирать? Впрочем, эти подмеченные движения дрожащих рук свекрови не вызвали в Татьяне никаких чувств – лишь констатация факта, новая мысль, которая никоим образом не взволновала. Как всё это бессмысленно! Равнодушно смотрела, как свекровь обливается слезами, как обернулась на склонивших головы людей, стоящих у неё за спиной. Подумала: «Осунулась сильно Ольга Сергеевна, да и расплылась, кажется… Но… ох, уж эти манеры, здесь всё это так нелепо смотрится… Хотя, зачем я так? И сама не забывала к зеркалу подходить: безразлично, как выгляжу, а руки сами прическу поправляют, воротнички укладывают». И эта мысль не вызвала никаких чувств – ни осуждения, ни жалости к себе и к пожилой даме, заложницам светских привычек.