Весна в Парабели 1926 года выдалась ладной, погожей. На узких улочках селения вычернился снежный покров уходившей зимы. В огородах журчали ручьи, оголяя стружки смолевых хлыстов, ошкуренных топорами чалдонов. Осел рыхлый снежок, подмытый талой водой, набиравшей силу к полудню. Однако, ещё морозило, лужи хватало ледком, заметало порошей в ожидании солнышка… И снова шумели ручьи, трещали скворцы, бродившие в проталинах у статных берёз. Едко пахло смолой кедрача, сосны, острым запахом портянок, чирками артельщиков, сохнувших на оструганных брёвнах для изб. Пыхали табаком мужики, остывая от азартной «игры» топорами, щурились, оценивая глазом строительный лес. «Этот, – рассуждали они, – на окладной венец и нижнюю обвязку, тот на бруски и лаги, из сосны выйдут стропила и балки». О-о-о, леса в Сибири – особые! Таких до Урала не сыщешь, кроме как в среднем течении Оби. Леса – кедровые, или – кедровники, как их звали чалдоны в Нарымском крае.
В руках плотников «горело». Срубы ставили у церкви с голубыми куполами и дальше, на яристом берегу Шонги, полноводного Полоя. Обживалась Парабель, строилась: звенели пилы лучковые, двуручные, стучали топоры. Сибирский люд неторопливый, вдумчивый, рубил срубы «под лапу», в «ласточкин хвост». Избы выходили надёжными, крепкими – не возьмёт ни январская стужа, ни метель-падерина в феврале, наметавшая сугробы под крышу.
Хозяйственный народ – золотые руки, мастерил «сушила» с верстаками для столярных работ, ставил бани, сараи, рыл погреба. Улья, рамы, табуретки, прочую утварь – опять же не стоило труда, чалдонам всё по плечу. Тут же сохли доски на обшивку ярко-нарядных наличников окон, хранились рубанки, фуганки, долото, киянки, инструмент хозяев, чтобы прибить, обстругать, распилить. В мешках из дерюги ожидал очереди мох, надранный в болотах с лета. Им уплотняли межвенцовые пазы, конопатили швы, причём, хитро: не каждую стенку в отдельности, а по венцам, ага – во избежание перекосов в срубе.