– Как что? – насторожился я. – Отпускай!
– Ты в своем уме?! – изумился Годунов. – Мыслишь, что коль ты в грамотке прочел, что шлют нам осиротевшего дитятю из мужниной родни, опосля чего и смекнул про Висковатого, так я тебя с этим знанием отпущу восвояси? А-а-а, – протянул он. – Как я сразу не догадался? Это ты про то, чтоб я тебя на тот свет отпустил? Тут да, ничего не поделаешь. Придется. Перехитрил. И впрямь без мук уйдешь. – С этими словами он неторопливо взял с лавки кнут и сожалеюще заметил: – Почти без мук. До вечера я тебя, конечно, потерзаю. Поначалу кнута дам пару сотен, хотя и не так, как Ярема с Кулемой смогли бы, но тут не взыщи. Опосля за клещи возьмусь. Вон и кочерга в угольках рдеет. Тоже попользуемся. Ну а к вечеру и впрямь придется отпускать. – И замахнулся кнутом.
Я зажмурился, но тут по лестнице пробарабанили чьи-то шаги, и удара не последовало.
– Кому еще я занадобился?! – раздраженно рявкнул Годунов.
– Там Бориска тебя кличет, – послышался голос прыщавого сопляка.
– Кому Бориска, а кому Борис Федорович, – назидательно заметил его отец. – А чего он хочет-то?
– Сказывает, Аксинья Васильевна кончается. Проститься зовет.
– Передай, что приду, – буркнул Никита Данилович.
А меня вновь осенило, и я искренне попросил бога не обращать внимания на некоторую чрезмерную словоохотливость этой восхитительной женщины, ибо доброта ее все искупает, и даже сейчас, в минуту своей кончины, она, хотя и сама того не подозревает, подкинула мне шанс на спасение, причем последний, потому что больше мне их судьба не даст. Это уж наверняка. Так что если всевышнему нетрудно и в его горних высотах имеется свободная жилплощадь, пусть он выделит старушке – божьему одуванчику от своих щедрот достаточно места для ее славной души.
– Никита Данилыч, – окликнул я собравшегося на выход Годунова. – Просьбишку мою малую перед смертью выполни – скажи Борису Федоровичу, что у тебя здесь человек на дыбе висит, который готов повторить слова юродивого Мавродия по прозвищу Вещун.
– Это ты, что ли, юрод? – неприятно осклабился тот в откровенной насмешке.
– Неважно. Главное, про царский венец скажи, – произнес я. – Да поведай, что мне и без него есть что ему рассказать.
– Все смертушку отсрочить норовишь, – пожал плечами Никита Данилович. – Ладно, скажу.