– Далеко, в пустыни и горы, я ушел один на охоту, – выговорил он, прежде чем успел спохватиться.
– Привет, хороший мой, – сказала она. – Как твои дела?
Сегодня вечером у нее было новое выражение лица, утомленно-скучающее.
Из глубины квартиры до Лукаса донесся странный звук – смех с подвываниями, скорее всего издаваемый Олмой. Затем раздался мужской голос, низкий и решительный, произнесший что‐то неразборчивое.
Кэтрин шагнула в переднюю и прикрыла за собой дверь.
– Лукас, – сказала она, – не надо было сюда приходить, сейчас не надо.
– Я тебе что‐то принес, – ответил он и достал миску.
Он протянул ее Кэтрин на ладонях.
Она посмотрела на миску рассеянно, будто толком не понимала, что перед ней. Лукас не мог сказать ни слова – ни от себя, ни из книги. Он весь был миской и своими руками. Больше ничем.
Наконец она сказала:
– Ох, Лукас!
Он все еще не мог говорить. Он был всякой миской и всякими протягивающими ее руками.
– Ты не должен этого делать, – сказала она.
– Пожалуйста, – попросил он. Это он обязан был сказать.
– Откуда она у тебя?
– Купил. Для тебя. Мне сегодня заплатили.
Лукас не того ждал. Он представлял себе ее счастливой и полной благодарности.
Подавшись к нему, она сказала:
– Очень мило с твоей стороны. Но ты должен ее вернуть.
– Я не могу.
– Ты за нее заплатил? Правда?
Выходит, Кэтрин подозревала, что он ее украл. Ему оставалось лишь сказать ей правду.
– Я купил ее у одного человека на Бродвее. Он торговал с лотка.
Ему казалось, что лучше будет сказать, будто он купил миску с лотка. Ему казалось, это будет почти правдой.
– Мой хороший, для тебя это слишком дорого.
Он дрожал, полный ярости, смятения и слепой, отчаянной надежды. Получается, он стал еще несчастнее, поднеся ей подарок.
– Пожалуйста, – повторил он.
– Ты самый чудесный мальчик на свете. Правда. Но ты должен завтра же отнести миску тому человеку с Бродвея и взять назад свои деньги.
– Не могу, – сказал он.
– Хочешь, чтобы я сходила с тобой?
– Что такое человек? И что я? И что вы?
– Прошу тебя, Лукас. Я очень тронута, на самом деле. Но я не могу ее взять.
– Тот человек ушел.
– Завтра вернется.
– Не вернется. Эта миска была у него последней. Он сказал, что уезжает.
– Бедняжка ты мой.
И как ему было выговорить то, что хотелось, – здесь, во мраке передней (где по‐прежнему скалился козлиный череп), протягивая ей единственное отысканное им сокровище, которое она не хотелапринять?