Роджеру было не впервой. Да и всем нам, наверное. В нашей практике встречалось более чем достаточно студентов, которые так и не повзрослели. В таких случаях интуиция подсказывает: это самое обыкновенное, классическое равнодушие ко всему на свете. Но вместе с тем Тед отдалялся, и Роджера это глубоко ранило; и, невзирая на то, что он знал причины, отгородиться от боли он был не в состоянии. На место его сына пришел угрюмый незнакомец со свисающими на лицо длинными волосами; он бормотал ответ на любой вопрос и не снимал один и тот же свитер с джинсами несколько дней кряду.
Роджер, в свою очередь, решил его воспитывать. Точнее, пытался: чем больше правил он устанавливал, тем чаще Тед их нарушал. Он перестал заниматься с репетиторами и забросил учебу до такой степени, что постоянно находился под угрозой исключения. Он начал курить марихуану и стал болтаться в соответствующей компании. Вместе с девушкой они попробовали прокрасться к нему в комнату, но, когда Джоан и Роджер их поймали, он в гневе вылетел из дома. Несколько раз его арестовывали за кражу; у Джоан, однако, были связи, и дело никогда не доходило до суда. Время шло, а выходки становились все хуже. Он днями не появлялся в школе. К ужину приходил пьяным или накуренным. Однажды Джоан запретила ему брать свой «мерседес» – как только он ни пытался завести его без ключа, но сам не понимал, что творит, и, в результате, только изрезал провода под приборной панелью. Роджер предложил отправить его в военное училище. Роджер! Ты можешь себе представить? Джоан предложила отправить его к родственникам во Францию. Они так и не смогли договориться, и Тед остался дома, продолжая испытывать терпение родителей. Больше всего Роджера задевало полное безучастие Теда ко всему, кроме курения марихуаны и общения с друзьями. Сплошное своеволие, злостные пререкания, методичное отрицание их с Джоан ценностей – с этим он мог смириться. Знаешь, он обожал спорить. Но апатии вынести не мог. Он не знал, как вести себя с тем, кому все равно. Думаю, Тед все понял, и это стало его самой эффективной тактикой.
И если раньше Роджер лелеял сына как зеницу ока, то вскоре уже считал его бельмом на глазу. Но выяснять отношения в открытую они не стали, – во всяком случае, тогда. Его сердце начало черстветь, и он не стал этому противиться. Иногда они вместе смотрели бейсбол, совсем как раньше. Неделя чемпионата по бейсболу была неделей разрядки, если не перемирия; бывало, Роджер, слушая, как Тед бурно возмущался заработанным двойным аутом, вдруг ощущал незнакомую удивительную силу, ослаблявшую его неприязнь; сердце его оттаивало, а по возведенной между ними стене шли трещины, через которые пробивалось что-то зеленое и живое. Но в то же мгновение Тед, осознав, что по-человечески разговаривает с отцом, осекался, опускал голову и, бормоча «А, плевать», разваливался на диване. Может, Роджеру стоило что-то сказать, кто знает. Может, ему стоило похвалить Теда за меткое замечание. Может, ему стоило ухватиться за возможность поговорить, предоставленную моментом, – но он молчал. Момент был упущен; Роджер упускал его. Его сердце снова превращалось в камень, вся зелень погибала, и на этом все заканчивалось.