Кто-то кашлянул, кто-то шаркнул башмаком, а кто-то и подавил зевок. Ведь есть на свете люди, неспособные различить цвета, есть неспособные оценить звуки, немало и тех, кто не способен оценить вообще ничего, если оно не принадлежит лишь им самим. И только раболепие перед сюзереном заставляло их сейчас таращиться на ковры Мастера. Их нельзя судить. Все-все важны, как важны в море косяки разноцветных рыб и быстрые мурены, и жирная камбала, и даже никчемные рачки, без которых не существовало бы гордых финвалов. Так или иначе, кто-то дрожал от нетерпения, а кто-то зевнул. И старик опустил наконец-то руки.
– Благородный сеньор! – так отвечал Мастер. – Мне лестно слышать ваши речи… Я всего лишь ваш покорный слуга. Вот только…
Как было ему объяснить, что не звон серебра и блеск золота заставляли его трудиться днём и ночью, не разгибая спины? Как было объяснить, что он никогда не мечтал о таких случайностях, как поездка в роскошной карете, и о столичных бульварах с дарящими тень аламос, так называли рослые кастильские тополя с густыми кронами. Как сказать, что единственное желание, благодаря которому существовала в нём жизнь, это желание день и ночь плести свою ткань, превращая нити в чудо. Ведь то, что приходит во снах и стучит откуда-то из сердца, – ему нельзя не открыть дверь. Нельзя оставить там, за порогом существования этого мира. И было ещё кое-что… Руки Мастера безвольно опустились, из глаз покатилась слеза. Как всё это сказать? Но всё же он попытался…
По залу пробежал удивленный ропот. Снова замерли звуки, слуги озадаченно вскинули и остановили опахала. Летняя жара, пробившаяся в дворцовый зал через раскрашенные окна и стрельчатые арки, старалась превозмочь извечную прохладу камня. Разговоры сменились перешептываниями. Кто-то полагал, что сейчас последует какая-нибудь дерзкая цифра, кто-то, наоборот, предвкушал жест покорности и приношение ковров в дар безо всякой оплаты, но кто бы как ни думал, в их мыслях всё равно позвякивали монеты. Золотые, серебряные, медные, разные. Здесь все знали цену всему.
Ковродел оперся о руку неотступно следующего за ним рыбака. Всё так же, не поднимая лица, сказал:
– Я стар. Голос мой слаб, а волосы седы. Но я имею всё, что помогает цепляться за жизнь… – он говорил так, будто ткал свой последний ковёр. Глухо и обречённо звучал его голос. Он думал о жизни, которая нескончаемым вереском стелется по земле. Думал о том, что скоро силы покинут его, и он уйдёт к тому берегу, на котором встречаются рано или поздно все ныне живущие. А потом вскинул голову, уставившись куда-то между вееров и цветастых нарядов знати. – Пусть же будет так, что перед своей кончиной я успею услышать, как множество людей изо всех уголков страны радостно скажут друг другу: Боже, неужели так красива жизнь? Пусть это видят все…