В восемь и десять лет было еще по одной реконструктивной операции. Еще два захода на операционный стол. Две холодных жизни по несколько месяцев в больнице. Теперь уже без мамы, я ведь взрослая.
А еще была медсестра, кажется, Марина, будто вышедшая из фильмов про стройотряды и целину. Веселая, с мелкими рыжими кудряшками. Она говорила мне «подружка дней моих суровых, Анютка дряхлая моя». Меня это ужасно веселило, мы вместе смеялась над удачной шуткой. Это Марина везла меня на холодной каталке, дрожащую, голую, под одной простыней, по третьему нашему этажу до лифта, дверцы которого закрывались вручную, затем по второму, где взрослые, до операционной. Взрослые – страшные, чужие мужики в тельняшках и майках, некрасивые опухшие женщины в халатах на костылях, старики и старухи – тяжко смотрели на меня, и я еще сильнее ежилась и впивалась руками в алюминиевые края дребезжащей каталки.
И Марина смотрела на меня и шутила все громче, но глаза ее бегали, а рот кривился. Я шутила в ответ, хохмила и остроумничала, лишь бы она не грустила, лишь бы она продолжала мне улыбаться.
А потом в предбаннике операционной грузная санитарка густо мазала мне ногу до колена йодом, и нога становилась чужой, и я смотрела на нее и думала, что вижу такой в последний раз. Со скрипом входила в вену игла, и голова начинала кружиться, и в груди вдруг вырастал ледяной ком, и неизбежность светила в глаза пятью круглыми яркими лампами.
Меня долго занимал вопрос: а куда они дели мои пальчики? Неужели выкинули, и те сгнили на помойке? Мама сказала, что их сожгли. Мне так жаль, что мы не попрощались.
Раз в неделю ходячих выводили гулять в аллею у больницы. Метров тридцать пешеходной зоны с лавочками. Кто-то рисовал классики и прыгал. Я часто побеждала. На костылях можно перескочить гораздо дальше, так что условия изначально неравные.
Раз в неделю приезжала мама. Привозила вкусненького, чистой одежды. Я обнимала, вдыхала родной запах и рассказывала, как у меня дела. Да, я хорошо себя веду, слушаюсь врачей, не плачу на перевязках, а когда меня уже можно будет забрать домой?
Плакать было нельзя. Хотя очень хотелось.
Особенно в первые часы, после пробуждения от наркоза в темной-темной маленькой палате на две койки, похожей на кладовку. Сначала накатывала боль, потом облегчение, что все кончилось, а потом понимание, что все только началось.