– Мы делаем то, что должны.
– А вам самим не надоело? – Я стала повышать голос. – Этой, как вы ее называете, «традиции» уже больше двухсот лет. И все бы давно забыли о ней, если бы каждый год девятнадцатого августа, в этот гребаный Александров день, люди не выходили на площадь и не слушали историю о том, как один человек сделал нашу жизнь чище.
– Ванесса… – пыталась остановить меня мама.
– Посмотри вокруг, – продолжала я. – Этот город полон душевнобольных людей. В психушке больше людей, чем в школе. Вспомни, сколько людей сошло с ума тридцать лет назад.
– Хватит, Ванесса! – крикнула мама.
Она выпрямилась, положила руки на стол, закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Она делала так всякий раз, когда ей нужно было успокоиться. Вообще я ни разу не видела, чтобы мама ругалась или на ком-то срывалась. Единственное, что она могла сделать, это поплакать от накопившейся боли, пока никто не видит.
– Ты многого не понимаешь, – начала она. – Да, с нами поступают жестоко. Но от нас это не зависит. Мы многого не можем изменить в нашей жизни. Ты говоришь о революции, но вспомни тот ужас, что принесла нам наша революция. Крови было пролито больше, чем ты думаешь. Мы не хотим так жить. Больше всего на свете я бы хотела забрать всех вас и увезти из этого несчастного города, но не могу. Ты думаешь, мне от этого спокойно? Ты думаешь, меня это не тревожит? Тревожит, Ванесса, и я думаю об этом каждую минуту своей жизни. Думаю о том, как избавить нас от всего этого, не причиняя никому страданий.
Некоторое время я смотрела в глубокие, ясные глаза мамы. Это не утешало, но она была права. К великому сожалению, она всегда была права.
Я не стала больше говорить с ней об этом. Я буду делать вид, что все хорошо, что ничего не происходит и меня все устраивает. Ведь именно так привыкли делать все нормальные люди. Я взяла плащ и вышла из дома. Возможно, это было несколько грубо по отношению к маме, но в последнее время мне невыносимо было находиться в доме. Я понятия не имею, что на меня так действовало, но мне постоянно хотелось покинуть это место, словно оно не мое.