Милочка бежала в цех и молила силы небесные, чтобы не нарваться на самого, – нюх у того был, как у ищейки. По дороге она усиленно жевала лавровый лист, отчего во рту было вдвойне противно. Но пронесло: на проходной обошлось без приключений. Переодевшись в халат, окунулась в привычную стихию. Здесь она была владычицей: покрикивала на мужиков, кокетничала, ее смех разносился по всему цеху.
Даже Игнатьич, который был на легкой работе по причине возраста, наклеивая этикетки на готовую продукцию, цокал языком:
– Эх, Милка, будешь моей милкой? – привычно шутил он.
– Дед, да на что она тебе? Уж забыл, небось, что ночами то делают? – смеялся Сашка, блестя белыми крупными зубами.
– Как что делают? Спят.
– А Людка тогда тебе зачем?
– А я ее гладить буду.
– Что будешь делать? – покатывались со смеху парни.
– Дурни вы! Не цените своих молодок! А их гладить надо, кожа у них такая, – Игнатьич почмокал губами, – нежная, гладенькая. И ручки, и коленочки, и под коленочками, и шейка, и сисечки, а животик какой: кругленький, мягонький. Эх, Милка, можно я тебя поглажу?
И веселье в цеху продолжалось.
После работы Милочку нагнал Сашка.
– Может, провожу тебя?
– Ну, проводи. А твоя-то не заревнует?
– А мы ей не скажем.
Дошли до развилки.
– Дальше, Санёк, провожать не надо, сама дойду.
– А не боишься?
– А кого мне бояться?
– А вдруг Игнатьич со своим гладилом?
Люда засмеялась. И вдруг они услышали:
– Санька, ты, что ли там?
К ним приближалась Ирина – Сашкина жена.
– Привет, Ирка!
– Привет, Людка! Я его жду, значит, а он тут языком зацепился! – и она ревнивым взглядом окинула Милочку.
Эх, прав был Игнатьич: хороша была Мила! Немного полновата, но такая ладная, гладкая, белокожая, густые рыжеватые волосы и зеленые сияющие глаза. Полсела женатых заглядывалось на нее, а полсела жен исходило от зависти к ее красоте. Поэтому, сплетничали все, кому не лень: «О, пошла Людка! Во, как бедрами вихляет! А из выреза скоро титьки вывалятся! И как Сенькина жена терпит?» Милочка давно привыкла к тому, что находится в центре внимания и даже слегка гордилась этим. Впрочем, и она не была святой и сплетничала с подружками тоже.
По дороге она заглянула к Вере Андреевне. С недавних пор их связывали приятельские отношения, настолько невероятные для жителей села, что сначала в них просто не верили. Но когда соседки пожилой женщины собственными глазами убедились, что Люда стала довольно часто заходить в дом, возиться в чужом огороде и кормить птицу, новость быстро разнеслась по дворам. Вера Андреевна появилась в их селе лет двадцать пять тому назад, стала преподавать в школе ребятишкам английский язык. А когда в тяжелые девяностые, учителя подались в город, стараясь заработать для семей любыми способами на рынках, стройках, прислугой у новых русских, Вера Андреевна почти перестала приходить домой, взяв на себя еще и часы русского языка и литературы. Было непонятно, как она выживает сама, когда успевает обиходить свой огород, и за счет чего содержит свою живность. Была она строгая, молчаливая. В селе ее уважали и побаивались, особенно острые на язык бабы. Она умела заставить замолчать одним лишь взглядом и кратким вежливым, но решительным тоном. За все время проживания здесь, у нее не было ни одного романа, ни одной связи. Не то, чтобы никто не пытался подъехать к ней с комплиментами и намерениями, но все попытки увядали под взором строгих глаз. Теперь ей было семьдесят: ни семьи, ни детей, ни верных друзей. Одна – одинешенька. А годы брали свое. Стали липнуть болезни. Все знали, что она получила какое-то письмо, и случился инфаркт. Но она выкарабкалась. Все также, молча. И вот Людка, подумать только, стала захаживать к этой нелюдимой строгой старухе, помогать вести хозяйство! Люду пытались расспрашивать, но та только пожимала плечами: «Да, не знаю я о ней ничего! Просто жалко ее».