Антонина Зиновьевна была возбуждена, то ей было жарко, то не хватало воздуха, то она говорила, почему так медленно тянется обоз, а уже от шляха она велела поменять лошадей и ехать отдельно от обоза, опережая его. Странное у нее было чувство, она чего-то ждала и очень хотела, ей казалось, что надо поскорее увидеть свой дом, сад, узнать, как там ведутся дела. И Антонина Зиновьевна начинала вдруг говорить дочери, как ей надоела столица, и сплошные поездки, и люди, с которыми надо быть всегда настороже, то она начинала говорить, как она соскучилась по дому, где так спокойно и никому не нужно кланяться. Разговаривая, она вскидывала правую руку и кистью выводила возле волос какие-то странные фигуры, выражая тем свое нетерпение и скрытую тревогу. Когда память вдруг каким-то образом выхватывала из всех событий то тайное, о котором она бы не сказала никому, как бы ее ни уговаривали и ни принуждали, она замолкала и становилась рассеянной и несколько печальной. Она везла вольную и только сейчас поняла, что сделала невозможное, и не могла себе объяснить, чем она таким обладала, что ее слушали и помогали, чем смогла покорить этих сановных особ. Иногда казалось, что ее кто-то ведет за руку и направляет, куда и к кому идти, от таких воспоминаний становилось тяжело дышать и не хватало воздуха. Неожиданно пришла догадка, она отдала себя всю до капельки этой идее и жила только ей, это немножко давало успокоение. А то тайное желание было запрятано глубоко, не шевелилось и никак не проявлялось, и вот сейчас, подъезжая к дому, оно вдруг возникло, его можно было обнаружить в блеске зрачков, заглянув в глаза, или в сухости и легких судорогах руки при прикосновении, незаметном румянце на щеках. Антонина Зиновьевна пыталась загнать это противное желание на свое место, а оно вылезало снова и снова, настроение стало портиться, и уже на подъезде к имению она сникла и произнесла:
– Как я устал, быстрее бы уже лечь и отдохнуть.
Катя, утомленная дорогой, тоже не была склонной к разговорам и желала побыстрее оказаться в покое, она увидела знакомый сад, заулыбалась и нараспев произнесла:
– Ой, как хорошо, мы уже подъезжаем.
Антонина Зиновьевна слушала управляющего, стоя возле стола, и часто его перебивала словами: «Это мы послушаем с тобой, Катенька, потом, правда, Катенька?» – как бы обращаясь к дочери, которая сидела на старом кресле, поджав ноги. Катя кивала, бросая взгляды то на мать, то на управляющего, за которым стоял безучастно Парамон. Управляющий умолк и уставился на барыню. Антонина Зиновьевна отошла от стола, взяв с собой большой казенный лист, остановилась, приподняв голову, отчего она стала строже и выше, и заговорила, скрывая волнение: