В детстве листья платана тянулись к ней, чтобы поднять её почти невесомую, худую, как тростинку, и посадить в самое чрево дерева, уже тогда неохватное. Но страха у неё при взгляде не платан не возникало, напротив – он был светел в абрисе мятной бирюзы листьев, и вызывал у Элиф восторг и желание посидеть в его лиственной прохладе. Только выходила незадача: листья-руки лишь тянулись к ней, не подхватывая. И Элиф сама забиралась по тонкокожему стволу, обдирая то тут, то там бледные покровы, являя миру его нежно-зелёную плоть. Забравшись на удобную для сидения и достаточно толстую ветвь, она замирала на ней до тех пор, пока отец не спускался во двор, и в который раз не принимался громко звать её домой. И заливалась она тогда смехом, чистым и мелодичным: страх высоты и опасность спуска с дерева не давали ей покоя. Быстро забравшись наверх, она, как и котята, боялась спуститься вниз: земля кружилась у неё перед глазами и обратный путь казался слишком опасным. Поэтому, подобно мяукающей кошке, попавшей в опасное положение, она привлекала к себе внимание отца смехом. Нет, она не за что бы не призналась ему, что сильно боится и уж, конечно, никогда бы не попросила его о помощи – она прятала свой страх за заливистый хохот. Отец, услышав её смех, лившийся откуда-то сверху, подходил к платану и громко отчитывал дочь за непослушание: «Только сорванцы, а не приличные девочки забираются на деревья!» А потом поднимал к ней свои надёжные ладони, в которые она, уже ничуточки не боясь, стремительно падала.
Элиф долго гремела ключами, разговаривая то с дверью, то с непослушными пальцами, пытаясь их уговорить быть попроворнее, но пальцы всё никак не могли удобно ухватить ключ, а когда наконец схватили, появилась другая сложность – попасть ключом в замочную скважину, чтобы потом повернуть в ней ключ. Элиф растёрла ладонью скрюченные артрозом пальцы и сделала ещё одну попытку справиться с закрытой дверью, стиснув ключ между большим и указательным пальцем левой, более послушной руки. И эта попытка увенчалась успехом – она попала в замочную скважину, и дверь распахнулась.
– Что так долго, подруга? Мы уже собрались уходить… Кто же днём на все замки запирается? – спросила самая бойкая из женщин – Алия.
Алия не так давно переехала из небольшого Измита в огромный Стамбул, поселилась на улице, где рос старый платан, и очень быстро, как это умеют делать слишком общительные люди, перезнакомилась со всеми соседями. Вот и с Элиф и ее подругами неожиданно для них самих свела скорую дружбу. За бойкий нрав и чрезмерное любопытство Алия меж ними была прозвана Хабер Абла*. И это новое для неё прозвище она каждый раз не преминула оправдать. Алия оказалась и самой молодой среди них: в отличие от её новых знакомых женщин, которые разменяли седьмой десяток, ей было чуть больше пятидесяти.