Красили гостя его чёрные аккуратные усы и весёлые серые глаза, которыми он беспрестанно подмигивал вышедшей из своей комнаты Лизоньке. Она видно сразу пришлась по душе мужчине. Он протянул ей свою широкую тёплую ладонь и с добродушной улыбкой немного задержал её тонкую руку в своей.
Когда Лизонька, ничего не подозревая, удалилась в свою комнатушку, отделённую от отцовой тонкой перегородкой, мужчина что-то шепнул плохо соображавшему в этот момент её отцу. Тот промычал в ответ что-то невразумительное, затем согласно закивал головой, крякнул по-утиному и боком-боком, шатаясь, вышел в коридор, притворив за собой дверь.
Между тем гость, осклабясь, с похотливым блеском в глазах, решительно распахнул дверь в комнату Лизоньки.
Чувствуя себя хозяином положения, он сгрёб растерянную ошеломленную девушку своими грубыми ручищами, подмял под себя и, не обращая внимания на её отчаянные крики, пытался сделать своё гнусное дело. Отчаяние придало бедной Лизе силы. Она ловко вывернулась из кольца потных мужских рук и больно укусила насильника в ухо. И гость, пошатываясь, ушёл восвояси.
Потом, несколько протрезвевший отец, маленький, плюгавый, стоял на пороге и, мигая мутными глазами, виновато, как побитый пёс, смотрел на плачущую дочь. В руках у него шелестели купюры, которые он тут же собирался спустить в ближайшем киоске.
Лизонька часто потом задавала себе вопрос, почему она тут же не сбежала от отца? В этой страшной ситуации ей, как ни странно, жалко было не только себя, но больше всего своего пропащего папашу.
Конечно, на него бывало, когда он порядком «наклюкивался», накатывало такое настроение, что он слезно просил у дочери прощения.
Он робко присаживался к ней, брал её маленькие ухоженные ручки в свои и, размазывая по щекам сопли и слюни, причитал, как баба:
– Ох, Лизуха! Ёли-мотали! Негодяй я! Сгубил на хрен твою молодую жизнь… молчи… молчи… знаю, что в душе ты меня, старого дурака, ни за что не простишь! И поделом мне! Слава Богу, что мать наша не дожила до этих позорных дней! О, господи, тварь я последняя! Недостоин я мельтешить на этом свете! А всё из-за них, этих проклятых бумажек, да моей глотки лужёной. Ну ладно, я человек конченый, мне подыхать пора, а ты, мой цветочек, за что страдаешь!
После такого часто повторяющегося монолога он облегчённо вздыхал, и, не снимая дырявых ботинок, заваливался на бок. А Лизонька, добрая душа, вовсе не винила отца, наоборот, она всячески его опекала и жалела, хоть бы раз из её губ вырвались слова упрёка, что он фактически живёт за её счёт и что именно он своими беспробудными пьянками и загнал в гроб её бедную всегда молчаливую, покорную мать.