Идет как бы необратимая игра на повышение (со всеми возможными последствиями). Ее правила устроены таким образом, что появление новых интертекстуальных трактовок поддерживает или все больше легитимизирует продукцию центра научного поля и образцовые работы о поэте, составившие своего рода пантеон (центральные фигуры могут не принимать новые усложненные прочтения и видеть в них крайность / перегибы / излишнюю «мудреность» и т. п.). Для участников поля (как центральных, так и периферийных) все это приводит к переживанию коллективной идентичности, основанной на «правильном» чтении Мандельштама, на общем понятийном языке.
Характерно при этом, что из поля вытесняются не только авторы, предлагающие излишне сложные и мало обоснованные прочтения, но и авторы, придерживающиеся других методологических позиций. Приведем лишь один пример, разумеется относящийся к прошлому. Погруженный в научную литературу читатель может заметить, что из пантеона первопроходческих работ о поэте практически выпали труды С. В. Поляковой (1914–1994). Хотя на нее периодически ссылаются и хотя ее штудии нуждаются в корректировках и уточнениях, ее представление о поэтике Мандельштама учитывается редко. Нам представляется, что основная причина заключается в том, что Полякова не придерживалась магистральных тенденций и предлагала не вполне конвенциональное описание поэтики Мандельштама. В частности, исследовательница отказывалась видеть в стихах поэта о культуре сложный конгломерат подтекстов и аллюзий, хитросплетенный поэтический замысел, «дешифровка» которого доступна только литературоведу, и описывала их как тексты, задача которых – показать «объект как бы с птичьего полета, так что глаз схватывает лишь общие его очертания» и в которых заметен перевес «надрассудочного над рациональным и бутафории над подлинным материалом» [Полякова 1997: 66].
Взгляд через оптику Бурдье, однако, позволяет надеяться, что сложившиеся практики чтения, во многом детерминированные состоянием поля, могут измениться, поскольку являются, если угодно, не «врожденными», а «приобретенными».
Такое странное и перегруженное осмысление Мандельштама происходит еще и потому, что он поэт сложный. Важно, однако, напомнить очевидное: сложность и цитатность вовсе не одно и то же. Так, плохие, вторичные стихи, как правило, полны неотрефлексированных (необыгранных) цитат, ритмических и лексических отсылок (правда, клишированных), а иногда и переписанных фрагментов предшествующих текстов. Но исследователей «плохих текстов» мало, а мандельштамоведов много.