день. И этим фактом я объясняю все тропинки, дорожки и повороты судьбы, которая, как известно, играет человеком.
– Ты не плакал, как обычно плачут младенцы, – рассказывала мне мама, когда я созрел до понимания её воспоминаний. – Ты – пел. Пел и днём, а особенно ночь. Так пронзительно пел, что холостые лейтенанты, жившие по соседству, так стучали в стенку, что сыпалась штукатурка.
– Папа твой, – продолжала она, – не выдерживал этих ночных концертов, хватался за кобуру с пистолетом – я уж боялась, не застрелился бы! – и с больной головой убегал ночевать в караулку части.
Позже, когда я уже был, так сказать, в своём уме и твёрдой памяти, не раз ещё расспрашивал родителей, где, как и почему это произошло. Меня и в детстве, и в юности, и в отрочестве всегда интересовал вопрос: почему это петь я начал раньше, чем говорить? И о чём это говорит, если вообще говорит о чём-то.
Не всем по душе приходилась моя любознательность: отмахивались от меня, как от назойливой мухи – какая, мол, тебе разница? Одни в два года надоедают родителям своим плачем, ты – своими пронзительными песнями без слов. И это, по большому счёту, ни о чём не говорит. И успокойся, успокойся – вундеркиндом ты не был. Тебя никто из родни в цирке показывать не собирался. В семьях вундеркиндов, мол, всё наоборот – в детстве у них «суперские» таланты открывают именно родители и, раз открыв, без устали демонстрируют их публике. Так в цирке показывают дрессированного медведя, ездящего на велосипеде. А надежд на своего вундеркинда тщеславные родители возлагают вагон и маленькую тележку. И забывают золотые слова, что надежды только юношей питают, а свою судьбу даже на кривой оглобле, как ни пыхти и не раздувай щёки, не объедешь. Талант нужно беречь и терпеливо ждать его полного созревания. Сорвав плод зелёным изнутри, можно любоваться им в вазе, но, только надкусишь его – и скривишься от кислоты и горечи рухнувшей надежды.
Впрочем, я к судьбе не в претензии. С философией толстовского непротивленца всегда принимал все её и превратности и тем более – радости. Чего было больше: потерь или приобретений? Радостей или горестей? В этом плане неумолим один незыблемый Закон, который я называю «балансом Господа Бога»: вслед за невесёлым, драматическим или, не приведи Господь, трагическим, событием в жизни, небесная канцелярия всегда меняла негативный кадр в ленте моей жизни на более или менее позитивный. В детстве, будучи наказанный за невинные шалости и стоя в углу, я понимал: это не вечно. Постою, понадуваю губы, пошмыгаю носом, но ведь потом, завтра, через неделю или попозже, будет и на моей улице праздник…