Мысли возвращались вечером, в тот момент, когда я ложилась спать. Этот момент тоже был произвольным, я могла ложиться спать, когда захочу, время моего отхода ко сну никак не зависело от внешних причин, ничем внешним не было обусловлено, и эта свобода сама по себе каждый раз напоминала мне о той странной, тоже никакой причиной не вызванной, изоляции, в которой я оказалась.
Может быть, детские дневники были лишь предлогом приехать сюда. Я поднялась по лестнице и остановилась перед знакомой дверью.
Я знала, что моя мать на даче и дома никого нет. Я открыла дверь своим ключом и вошла. Воздух в квартире был неподвижен, окна занавешены и наглухо закрыты.
Коробка с моими тетрадями и блокнотами была в комнате, на шкафу, на самом верху, под потолком. Когда я доставала её, на меня посыпалась меловая пыль, и я вспомнила, что потолки здесь так и остались белёные мелом.
Кажется, мать за все эти годы ни разу не притрагивалась к этой коробке, такой ровный слой пыли её покрывал. Да она и не стала бы читать. Иногда мне казалось, что мать никогда не читала моих дневников из чувства самосохранения, чтобы вдруг не узнать обо мне что-то такое, чего нельзя будет просто забыть. Чего-то, с чем она не сможет справиться.
Я поставила коробку на пол и осторожно, чтобы не поднять облако пыли, открыла её.
Ту тетрадку я узнала.
Почерк был забытый, незнакомый и старательный – таким он казался мне пару мгновений, потом я его вспомнила.
Я пролистала тетрадь до конца. Мелькали вырванные из контекста фразы, и с опозданием на мгновение я вспоминала, о чём я тогда писала, о чём шла речь. Это было похоже на плохую видеозапись, где картинка запаздывает, не совпадает со звуком.
Страницы были выгоревшие, как у тех книг, что читаются летом на пляже. Тем летом я много бродила по городу и часто писала, сидя на набережной или на смотровой площадке в городском кремле. Но о Якобе, я помню, я писала ночью, на кухне моей тётки.
Я едва дождалась тогда, чтобы все в доме легли спать. Кажется, на той ночной кухне я впервые и пережила по-настоящему то, что произошло днём в кинотеатре – в одиночестве, на чужой кухне, когда никто, даже сам Якоб, мне больше не мешал, не наблюдал за мной, и я могла быть собой.
Я положила тетрадь в сумку и задвинула коробку обратно на шкаф. Я была вся в белой пыли, но, оглядевшись вокруг, я не увидела следов, которые выдавали бы моё посещение.