Дама спросила:
– Всегда под рукой?
Он согласился:
– Был брачный возраст.
А впрочем, о выборе не жалел. Полина Сергеевна Слободяник была весьма рассудительной девушкой и стала образцовой женой. Стремительно родила ему дочь, легко оставила свою службу в одном из ведомственных издательств, сосредоточилась на семье. Была улыбчива, но не развязна, дочку любила, но материнство не отразилось на иерархии, установившейся в их семье – место Ланина осталось незыблемым.
Он был благодарен своей судьбе. После десятилетий брака требовать от Полины страсти было бы не слишком разумно. Естественно, в сумеречные минуты, когда он беседовал сам с собой, его не однажды колола мысль, что милая Поленька Слободяник, по сути – одна из знакомых дам, однако в отличие от других делит к тому же с ним кров и ложе, и видятся они ежедневно. Возможно, в этом есть своя странность, но к этой странности он привык, а стало быть – это часть обихода, похоже, и часть его самого. Он вспоминал, как в толстовском романе герой рассудительно уподобил жену свою пальцу: «Ну что, я люблю его? Однако ж, попробуй, его отрежь…».
Отцовство не оказалось сложной и обременительной обязанностью. Аделаида была покладиста, хотя прохладнее, чем хотелось. Впрочем, дивиться тут было нечему. Девочка в детстве была говорлива, но Ланин ей внушал то и дело:
– Чем меньше болтаешь, тем больше весишь.
Это была больная тема. Ланину доставляло страдание его неумение помолчать, казалось, его донимает страх, что если он не будет активен, общенье иссякнет само собой. Словно заботясь о собеседнике, он брал на себя его обязанность поддерживать огонь в очаге.
Все та же неясная зависимость, которая так его удручала! С тем большим усердием и раздражением учил он Аделаиду быть сдержанной – хотел остеречь и уберечь, дискуссий не выносил он с юности.
Защитный инстинкт ему подсказывал: участвуя в споре, всегда проигрываешь. Взятая пауза не подавляет – в ней нет укора и нет протеста. Она оставляет тебе пространство и для согласия, и для маневра.
Тут, правда, возникало внезапное малоприметное противоречие между умением помалкивать и беспричинным глухим молчанием, таившим в себе непонятный вызов. Больше того, такое безмолвие могло стать тягостным для собеседников – этого тоже он опасался.
Его, случалось, обескураживало это досадное несоответствие меж правилом и его применением. Он объяснял его грустным изъяном доставшейся ему с детства натуры. Натура не желает уняться, сопротивляется его опыту. Чем больше он себя укорял за неумеренную активность, тем чаще напоминал он Аде, как важно быть сдержанным человеком.