В субботу, убедившись с вечера, что в местной церкви не служат всенощной, поехали в Яму, близлежащий городок с ткацкими традициями. Служил епископ. Не видел его девятнадцать лет. Четырнадцатое – новолетие. На отпусте подошел к нему. Он узнал меня.
– Хорошо, что уехали оттуда, – сказал владыка.
Спросил, смогу ли работать? Подумав, ответил, что смогу. Но, вернувшись в Лобово, пожалел. Действие обезболивающих заканчивалось, тело возвращалось к разрушенному состоянию. На исповеди я посетовал батюшке, что вернулся в собор спустя девятнадцать лет и никого здесь не застал, ни духовника, ни знакомых монахов. Только владыку Нифонта. Вообще ни одного знакомого лица. Одни новоприбывшие.
– Но Бог, Бог-то остался! – с присущей ревностному монаху верой возразил мне тот.
От неожиданности я посмотрел на него как на дровосека без топора. Рассказывать и объяснять отцу Петру, что мой любвеобильный духовник подал мне еще один редкостный духовный дар, не стал. Назывался он «и молитва моя в недро мое возвратится» (Пс. 34: 13). То есть теперь до Бога допроситься и достучаться стало невозможно, как это может сделать каждый. Все и всегда будет возвращаться «в недро твое». И эта мука была вымолена им на радость его матушке Тамаре. Кроме беса, приставленного ко мне духовником, со мной не было никого. Падший дух временами играл роль то Бога, то Пречистой, то Николы Угодника, в зависимости от того, к кому я обращался. Душили меня этой пыткой с тридцати восьми лет, возвращая все мои мольбы и прошения обратно. Один из признаков этого наказания «говорящие» иконы. Кроме бесов, вещавших с них и днем и ночью, вокруг меня никого не было. Тебя никто и никогда не услышит, милый. Поди, повесься. Многие так и делают. Иди, иди. Все равно ты повесишься. Все равно, шептали десятки лет бесы.
На следующее воскресенье мы все-таки воспользовались зазыванием моей бывшей коллеги, Нинели Францевны, и снова пришли в сельский храм. За год до этого Марина, моя ученица, подготовила меня к приходу в такую церковь. Они с мужем уехали из Мариуполя и купили в селе дом, сто километров к югу от Киева.
– Олег Степанович, я вся разваливаюсь. Здесь служат только по утрам в воскресенье. В девять. В субботу все делают свои дела и до церкви никому нет дела, – жаловалась она мне. – Это ужас какой-то. Мне некуда пойти, сижу целый день с детьми и за плитой.