– О господи! И говоришь только сейчас?
«Вот сейчас мама бросится ко мне, прижмёт к груди…»
– И ты хочешь, чтобы тебе ещё верили? Молчала, молчала десять лет, надумала!
– Да я же забыла, сразу же забыла про это. Больно было, только когда ударило. А потом перестало, и я побежала дальше… Я же маленькая была.
Мама поднялась. Горько поджала губы, как делала бабушка, её мама.
– У всех наших знакомых, кого знаю, дети играют на пианино по два часа в день, никто их не заставляет. Потому что трудолюбивые и ответственные. А тебе лишь бы оправдания своей лени придумать. Тебе не стыдно? Ты хотя бы знаешь, сколько денег истрачено на твоё обучение? Мы с отцом в чём-то себе отказывали. А моих нервов сколько? И всё зря! Вы меня в гроб вгоните…
Горечь в голосе, глаза покраснели. Мама прикрыла их ладонью и, горестно согнувшись, вышла из комнаты.
«Нет, ну…» Аня опустила руки. А потом рывком дёрнула за чулок и отодрала его вместе с запёкшейся уже коростой. Ссадина закровила вновь.
«Я для неё вот такая вот ссадина. Незаживающая. И зачем? Я не просила. Зачем всё это надо было… тратить?»
Мама вернулась. Вытирая нос, она…ступила на ленту Мёбиуса и привычно пошла по ней. Никто её не ценит. Работает на двух-трёх работах, того, что отец зарабатывает, не хватает, дом на ней, воспитание на ней, научная работа пущена под откос – из-за вас (Ани и папы). Всё посвятила семье. И никто, никто этого не ценит.
Против Мёбиуса лекарств нет. Подойти к ней, обнять Аня не могла – ей было давно запрещено. Что-то возражать – бесполезно.
– …вечно у тебя всё разбросано, хоть бы пластинки свои собрала! И это я должна?
Аня, безуспешно пытавшаяся найти зелёнку, принялась собирать пластинки. Из ранки капала на пол кровь. Обвинительная речь продолжалась. Анин слух перешёл в мини режим – слов не разобрать, только шум. Сама она становилась глубоководной кистепёрой рыбой с самой непроницаемой чешуёй. Все думали, что она вымерла, эта рыба, оказалось – нет. До сих пор есть экземпляры.
– Мне зелёнка нужна или йод, – решительно объявила Аня и пошла вон из комнаты.
Мама, сгорбившись, без уюта, снова присела на диван. Не замечая, что в комнате уже никого нет, кроме неё, продолжала свою речь. Она текла ровно, без каких-либо отчаянных всплесков, полная горечи и безысходности.