Русское общество начала века, конечно, продолжало прислушиваться и к голосам великих деятелей русской культуры – Льва Толстого, Антона Чехова, Николая Римского-Корсакова. Но и эти голоса свидетельствовали о кризисе и начинавшемся расколе народного сознания. С одной стороны, эти мастера в своих финальных произведениях пытались оставить будущему величественно-прекрасный образ Родины как духовного Отечества каждого русского человека. Таков образ пасхальной ночи в «Воскресении» Толстого, таковы картины степи в одноименной повести Чехова. Такова пронизанная незримым светом музыка «Сказания о невидимом граде Китеже и деве Февронии» Римского-Корсакова. Но, наряду с этим, в произведениях этих же авторов возникает образ реальности, страшное содержание которого прикрывается маской двуличия и обмана. Недаром Лев Толстой был назван «срывателем всех и всяческих масок». Особое место в русской и мировой литературе занял А.П. Чехов. Признавая его огромное дарование, русский интеллигент конца XIX века считал Чехова «поэтом сумерек» и не находил в нем для себя духовного руководства. Ограничивая жившую в нем лирическую стихию, Чехов стал, и не только для России, провозвестником идеи абсурдности повседневной человеческой жизни. Какую-то поправку в такое истолкование его пьес пытался внести Московский Художественный театр, также имевший огромный успех во всем мире. Другую интерпретацию обновленного реализма Чехова стремился дать Максим Горький. Из жизни «на дне» общества он вынес идею бунта или революции.
Эта идея в разных формах в первые годы нового века все больше распространялась среди деятелей культуры. Но имели место и другие веяния. Начало XX столетия заслужило название «серебряного века» русской культуры. Господствовавшая перед этим система реалистического изображения жизни ставилась под сомнение. Это отчасти оправдывал авторитет Пушкина и его современников (людей золотого века), для которых красота значила не меньше, чем реальность. В «Медном всаднике» Пушкина мы видим противопоставление красоты созданного Петром города и текущей по его улицам жизни. Теперь через бредущих по мрачным закоулкам героев Гоголя и Достоевского люди искусства приходили к эстетизации Петербурга. Уже в эмиграции в неизбывной тоске поэт Агнивцев воскликнет: «Ты всех прекрасней – несравнимый блистательный Санкт-Петербург!» Этот город стал наваждением серебряного века, который воспринимал его отдельно от остальной России, хотя и чувствовал трагическую подоплеку его существования. Ее чувствовали и Блок, и Белый, и Мандельштам, и Ахматова, и Мережковский.