– А самое интересное, знаете ли, – продолжал Константин Иванович. – Самое интересное, что я много раз пытался рассказать эту историю или написать ее, положить, так сказать, на бумагу, но рассказ никогда не получался.
Он смотрел на нее вопрошающе, а Лиза вдруг вспомнила, что одна ее подруга ей недавно сказала по телефону, что мы сначала находим свое место в жизни, потом находим себя, а потом только, вот, потом, – встречаем, наконец, своего спутника жизни. То есть, спутника, в общем-то, встречаем, если повезет, достаточно поздно.
Три березы на Большой Морской
Она так его любила, как мужчин не любят, конечно. Дико любила. Даже ненормально дико как-то. По утрам просыпалась, когда он шел на работу, делала завтрак, и все не могла отделаться от мысли, что снова не хочет с ним расставаться, даже на несколько часов, как было тогда, когда они только познакомились, давно-давно. Дети принесли в эту любовь счастье, без всякого сомнения. Их было двое близнецов, безудержно катающихся теперь взад-вперед по квартире по паркету и коврам, и забота о них, как и нежность, сжимающая горло, были спасительным якорем ее чувств, как и надежным пожирателем всей оставшейся энергии и любовных поползновений. И все-таки сильнее всего она любила его, с той же отрешенностью, безудержностью, с которой вдруг поняла, как важен он в ее жизни, когда они только познакомились.
Было это на корпоративном праздновании Нового Года в большом петербургском ресторане, на Большой Морской улице. Притушили свет, на сцену вслед за выступлением сотрудников вышли странного вида роскошные гейши в разноцветных одеяниях и начали медленно танцевать. Она отвернулась на сцены и вдруг заметила, что рядом сидит очень жизнерадостный мужчина и упорно смотрит прямо на нее.
– Вы танцуете?
Вопрос был столь странным и старомодным, что она даже не обратила внимания на то, что мужчина, по всей вероятности, действительно, приглашал ее танцевать, и слегка удивился, что она вместо ответа продолжала сидеть и молча смотреть на него. Когда они, наконец, вышли на середину зала, она, поняла, что внутри все каким-то странным образом ожило, заныло. Почувствовала этот внезапный прилив чувств, в считанные минуты, как будто бы ощутила вживую постепенно растущую рану на сердце. Ей было страшно больше всего от того, что осознание этого внезапно нахлынувшего чувства было слишком быстрым, молниеносным. От него пахло немного более едким одеколоном, чем обычно нравился ей, и, как она подумала почти сразу, запах этот практически ее парализовал, как будто ей ввели шприцем отраву под кожу, помимо ее воли.