Приезжали Мариины отец с матерью, уговаривали отстать от мужа.
– Чё ты, Мариша, будешь за чужое добро страдать?
Всё ведь так в жизни-то, как пользоваться – тогда своё, а как отвечать – чужое. Хотя никто не пере́чил, сказали – смотри сама. Ей вроде бы хотелось уйти, да как знать, может, дале-то всё обойдётся? Но заподу́мывала.
В деревне новый праздник был – праздновали их раскулачивание. Не шибко, пошто-то, людный. Человек с десяток ходили по улице с гармошкой, пели про революцию, про советскую власть, ругались матерно на старый режим. Потом снаря́дчиками снаряди́лись. Скатерти домотка́ные, бордовые да жёлтые, Авдотьина работа. Сделали из их навроде облачения, крестов нашили да ходили, батюшек просме́ивали. Правду молвить, немногие так-то делали. Хотя одёжу свою на земляках раскулаченным видеть приходилось, носили те её, не стеснялись.
Весть пришла – Шабуро́вых и Максима Соколова раскулачили, из домов выселили. У баушки Антаниды весь дом разорили, семейных увезли куда-то. С ей удар через это сделался, с параличом слегла, и ходить за ей некому. Авдотья к ей потихоньку начала захаживать, в сумерках конечно. Покормит её да обихо́дит.
Стало ясно: баб одних дома оставлять нельзя, а тем более, если Мария отделится. Александра сходила в Борисову, к дяде Ивану Петровичу. Те, конечно, знали про ихну беду. Про себя сказали, что их трогать не будут, в списках нету. Записали их середняками. Как началась эта мешани́на, Иван Петрович потихоньку начал лишнее которо-что сбывать с рук, чё попро́дал, чё попрятал. Правда, деньги те потом всё одно пропали, но зато вот сами живы остались. Корову отобрали в колхоз, зерно тоже, но потом отстали. Александра взяла у борисовских телегу, лошадёшку нашла. Вечером поехала в Липину, собрали из её приданого, что осталось в малухе, всё, что можно было припрятать на пото́м, оставили самое нужное. Александра увезла ночью всё это в Борисову, вернула лошадь, и утром пешком вернулась опять в тятин дом.
Это они в аккурат успели, а вот на работу уехать не пришлось. Товарищи явились к ним через день, рано утром, уже не пятером, а восьмером. И ружей поболе, чем тот раз. Скомандовали собираться, дали десять минут. Оделись кое-как, лопоти́ны, какие оставались худенькие, что на них тогда не поза́рились, да кто что успел сохвата́ть, с тем и посадили на подво́ды и повезли.