А эхо звонка уже трепетало, голосисто перекатывалось под кирпичным сводом. И толпа как-то сразу отхлынула, обнажая школьный двор с бугристыми клумбами, окаймленными красным кирпичом, и кусок мостовой с редким, утонувшим в песке булыжником.
Веселый, крикливый поток внес Лешку в школьный коридор и не отпускал почти до самых дверей класса. Лешка привычно бросил портфель на подоконник, подвинулся, уступая рядом место Фимке Видову, и опустил крышку парты. Равнодушно глянул на черную доску в белых меловых подтеках… Но необычным был взволнованный шепот, необычно горестно пустовала парта Сеньки Аршунова и Витьки Шалымова. Лешка на мгновение представил, как в соседнем пятом «В» вот так же пустует за партой место Ромки Шейна. Конечно, случалось и раньше такое. Тот же Ромка однажды целую неделю на улицу и носа не показывал, слова сказать не мог. Даже в комнате своей шептал, будто на уроке. А ходил, смешно сказать, в каком-то белом пухлом ошейнике, который компрессом, что ли, зовется. Но то у него ангина была. А потом Ромка снова орал не хуже паровоза. И на катке такие кренделя выкручивал на коньках-снегурках – позавидуешь! Но теперь… Теперь уже никогда не придет в школу, не сядет за свою парту, не наденет коньки… Ни-ког-да! Раньше Лешка и знать не знал, что есть такое беспощадное слово…
Под самым потолком в коридоре снова гулко трепыхнулось эхо звонка. И сразу стало тише. Лешка даже слышал, как осыпается за окном шорох с тополиных ветвей. Фимка еще ниже опустил голову, сердито черкая карандашом по обложке дневника. И вдруг весь дернулся, словно его ударили:
– Эй, конопатая! Как ты можешь?! Человека… Даже самого плохого… После смерти не обижают… Мне мама говорила… А то ведь – Сенька!
Фимка не договорил, уткнувшись лицом в изрядно исчерканный дневник.
– Вот псих какой-то ненормальный! – пискнула за спиной у Лешки Люська Соловьева. – Я только сказала: Лена, ты жалеешь, а он тебя за косы таскал. Вот и все.
Люська… Маленькая, худенькая, с приподнятым, как бы вывихнутым правым плечиком. Даже не оборачиваясь, Лешка видел ее крохотное, точно сжатое, личико и бегающие глазки. Но злости у него сейчас на Люську не было. «Ни-ког-да! Ни-ког-да!» Он смотрел на пустующую парту, оглушенный этим ненавистным словом. И тут как-то сразу представил место свое тоже… пустым! Фимка сидел бы, угрюмо ссутулившись. И все было бы так же. Эта зловещая тишина. Писклявый шепот Люськи. И даже тополиный шелест за окном был бы. А его, Лешки… Как странно… Вот так сразу… Он до боли сжал пальцы в кулаки, неистово желая смять, задушить свои назойливые, жуткие мысли.