– Ой, что ты, не переживай, это Муся, местная кошечка, она давно живёт в этих гаражах. Вечерами, особенно в холода, она приходит к нашей двери и ложится на теплый коврик. А этот дурацкий датчик то и дело реагирует на нее. Раньше отец и вовсе подкармливал Мусю сосисками.
– Прости, я подумала… Ладно, забыли.
– Как скажешь, дорогая, как скажешь. Давай я все-таки обработаю твою рану.
– Давай.
Она покорно вернула ожог в его руки. Чиж легонько потянул на себя спинку дивана и выудил из-за нее аптечку. Поискал глазами что-то знакомое, что-то, что хотя бы не навредит Есении. Свет на улице погас. Воцарилась тишина. Пока он промывал, обрабатывал и заклеивал обнажившуюся плоть, лампа у порога то и дело зажигалась и гасла, но никто уже не обращал на это никакого внимания. Он встал, подошёл поближе, осмотрел результат проведенной процедуры.
– Болит?
– Угу.
Тогда Чиж аккуратно поцеловал ее тоненькие соломенные костяшки и направился к холодильнику.
– Надо приложить лёд. Он поможет.
Аккуратно потянув за полости внутри двери, та со скрипом и хрустом отстала от уплотнительной резины, что десятилетиями превращалась в пыль. И казалось, больше уже никогда не пристанет. В верхней части пустынного короба располагалась морозильная камера. Как тому и полагается, наглухо замёрзшая по периметру. Чиж почесал затылок.
– Ну, предположим, что так, – пробормотал он себе под нос и укомплектовал стык дверным ключом, обхватил его левой рукой и начал бить правой что есть мочи. Со второй плюхи ладонь, держащая ушко ключа, покраснела, а с третьей откололся громадный кусок льда и с треском рухнул к ногам. От ужасного грохота из-под дивана, охваченная ужасом и паутиной, выскочила Муся. Она метнулась к запертой входной двери и на секунду остановилась в полушаге. Чиж обернулся. Он увидел замершее на коврике животное, белую как мел Есению и свет.
В большой когда-то давно квартире завыл звонок. Он ошалело визжал, наполняя парадную до краев, точно клавиша, по случаю которой ему положено было отзываться, лежала на каком-то мягком и ранимом месте. Пышнотелая дама в благородных летах аккуратно засеменила по коридору, так, что вся ее раздавшаяся с годами фигура, казалось, слазит с нее, словно луковые корки. При виде ее часто вкусно пахло и практически всегда хотелось плакать. Женщина, едва дыша и обливаясь потом, протискивалась меж несостоявшейся текстильной фабрики и нестройного ряда старой совковой мебели, от которой все ещё пахло талонами и дешёвым мороженым. Двигаясь в темпе вальса, по крайней мере, как ей самой это казалось, никак не могла взять в толк, до чего же ужасным надо быть человеком, чтоб проявлять такую бесцеремонность. Надо же какую-то совесть иметь, пусть хотя бы самую посредственную. Но отвечать сразу на все звонки, окружающие ее повсеместно, она не могла. Из принципа. Ибо считала это по-женски моветоном. Подойдя, она положила мясистую руку на домофон.