День, который плохо начат,
Не брани, тоскливо ноя,
Потому что и удача
Утром стонет с перепоя
Игорь ГУБЕРМАН
Днем удача тоже спит,
И до вечера продрыхнет.
Вечер. Жажда. Надо пить,
А не то желудок вспыхнет.
Ночь прошла. Уже рассвет.
Безобразие какое!
А удачи нет как нет.
Спит, зараза, с перепоя…
Есть женщины сезонного шитья…
Есть женщины осеннего шитья,
Они, пройдя свой жизненный экватор,
В постели то слезливы, как дитя,
То яростны, как римский гладиатор.
Игорь ГУБЕРМАН
Есть женщины весеннего шиться,
Прохладнее, чем летом радиаторы.
Они в постели, – как ленивая кутья,
Шустры, как неживые гладиаторы.
Эхо харрасмента
Как-то Алексея Венедиктова, главного редактора «Эха Москвы», обвинила в харрассменте некая дама, с которой его угораздило ехать в одной машине. Мой друг, журналист, писатель и разведчик Михаил Любимов написал по этому поводу:
И всё случилось потому,
Что проявил он слабину,
А надо было бы дожать,
Антилигент, ядрена мать!
А я написал:
Интеллигента губит слабость
К правам, словам и прочей ерунде,
Что остро чувствуют все бабы,
Подверженные харрассменту при езде,
На будущее, Леша, не теряйся,
Хватай за ляжки дуру, и за грудь!
Ни на секунду с ней не расслабляйся,
Ну, и о харрасменте – не забудь!
Увы, в карантинные месяцы случилось немало печальных событий. Два события меня потрясли особенно, – это смерть писателей Эдуарда Лимонова и Александра Кабакова. Кабакова читал и уважал давно, еще со студенческой скамьи. Это в высшей степени талантливый писатель и благородный человек, оказавшийся одним из последних донкихотов—шестидесятников. Таких людей больше не делают, и печально, что они уходят, унося с собой настроение и аромат того оттепельного времени, оказавшегося только преддверием новых заморозков, – слава Богу, до лютых морозов тогда дело не дошло, уж очень дряхлы и изнеженны были «замораживающие» к тому времени, но было холодно. Уход Кабакова – несомненно, огромная потеря для русской литературы и общественной мысли. А вот Лимонова я открыл для себя сравнительно недавно, в конце девяностых, – до этого смущала его р-р-революционная пассионарность, и какая-то дьявольская внешняя, а может, и внутренняя схожесть с Лейбой Давидовичем Бронщтейном, за свирепость прозванным Троцким. Но когда я начал читать Лимонова-писателя – и не только «Это я, Эдичка», конечно, а куда более зрелые вещи, – я увидел очень тонко чувствующего, думающего человека с ранимой душой. И его уход, – тоже потеря для особенно многострадальной в последнее время русской литературы. Жалко.